3. Образ персов и Персии в драматургии Эсхила
Произведения афинского драматурга Фриниха – «Падение Милета» и «Финикиянки», впервые посвященные теме Греко-персидских войн, – к сожалению, практически не сохранились. Поэтому, первым греческим автором, употребившим слово «варвары» по отношению к персам уже в 472 г. до н.э. был великий афинский драматург Эсхил. Несмотря на существующие различия в исследовательской литературе в связи с общей оценкой «Персов» Эсхила и ее основной идеи, большинство специалистов, посвятивших свои работы как проблеме варварства, так и творчеству Эсхила, в общем соглашаются с тем, что в трагедии варвары-персы во многих отношениях противопоставляются грекам76. Выразительно на этот счет высказалась Э. Холл: «"Персы" Эсхила, которые празднуют победы над Персией, самое раннее свидетельство абсолютной поляризации в греческой мысли эллина и варвара, которое появилось в некий момент в ответ на возрастание угрозы греко-язычному миру от огромной Персидской империи»77. В том же ключе рассуждает и П. Джорджес: «Персы не были греками и в этой драме они не вели себя так как если бы они были греками… Напротив, "Персы" являются трагедией чистейшего варварского этоса, который мог только иметь место…»78.
Основная проблема, возникающая также при обращении к «Персам» Эсхила, однако, не сводится только к рассмотрению отражения драматургом в своем произведении греко-персидской / варварской поляризации (в этом единодушны большинство исследователей79), а к поиску ответа на вопрос: утверждал ли автор превосходство эллинов над персами. В этом вопросе между исследователями начинаются расхождения. Э. Холл утвердительно отвечает на этот вопрос, видя отражение в «Персах» Эсхила идей ориентализма – превосходства эллинов над варварами, а Греции над персидской Азией80. Б. Айзек следует Э.Холл в своем признании наличия эллино-варварской поляризации в драме Эсхила, однако, полагает, что персы в восприятии афинского драматурга еще не мыслились как «низшие» по сравнению с греками81.
Хотя, в «Персах» слово «варвары» как определение еще относительно редкое, встречается десять раз и чаще всего представляет собой собирательное обозначение для полиэтничного войска царя Ксеркса (255, 337, 391, 423, 434, 475, 634-5, 798, 844), тем не менее, некоторые контексты, в которых «варвары» упомянуты, все же могут свидетельствовать о начале формирования обобщенного образа варвара, лишенного ярко выраженных этнических черт. В тексте встречаются такие выражения как «варварские плачи» (634-5) и «страх варваров» (391), упомянуты «варвары родом» (434), и, наконец, в «сне Атоссы» «варварская страна» ( ) впервые противопоставляется Элладе (186-187). Последний сюжет интересен сам по себе и неоднократно привлекал внимание современных исследователей. Эсхил, как и другие греческие авторы, такие как Геродот и Фукидид, видимо не считал, что различия эллинов и варваров существовали извечно, а представлял их результатом определенного развития. Именно потому драматург изобразил Элладу и «варварскую страну» в виде двух единокровных сестер – женщин удивительной красоты и роста (181–196). Персидский царь Ксеркс, чтобы их усмирить, попытался надеть на них свое ярмо и впрячь в одну колесницу, причем одна из женщин - «в персидском платье» ( ), послушно согласилась находиться под ярмом, тогда как другая женщина – «в дорийской одежде» ( ), сбросила конскую упряжь и сломала ярмо (181–196). В приведенных строках Эсхила просматривается непосредственная ассоциация между персами и варварами: «варварская страна» Азия, в представлении афинского драматурга, «одета» в персидские одеяния.
Но основной массив информации афинского драматурга относится непосредственно к персам и Персии, и представления Эсхила в отношении эллино-варварской поляризации в основном находят отражение в противопоставлениях им греков и персов. Именно в языке драмы «Персы» Эсхила, в котором присутствуют варваризмы, проявляются представления Эсхила о варварах-персах (в данном случае мы основываемся на выводах, полученных филологами-классиками в результате текстологического анализа драмы)82.
В драме Эсхила можно найти примеры подражания подлинной персидской речи, которые, например, присутствуют и в «Ахарнянах» Аристофана (Ar., Ach., 100)83. Кроме того, персы в трагедии эпизодически представлены говорящими на искаженном греческом языке (Pers., 633–639). О том, что в период Греко-персидских войн и даже позднее греки продолжали считать одной из самых важных характеристик варварства незнание греческого языка (или недостаточное владение им, что равнозначно незнанию) свидетельствует появление термина . По данным античной традиции, это определение возникло из-за ошибки, допущенной персидским полководцем Датисом, сказавшим вместо грамматически верного (Ps-Zonar. s.v. ; Ar., Pax., 289 e-g cum schol.; Suid. s.v. ; )84. Кроме того, не только собственно в «Персах», но и в других более поздних драмах Эсхила можно заметить элементы звукоподражания варваров85. В «Агамемноне» Эсхил выразительно уподобляет «варварскую речь» щебету ласточки, и различные схолиасты, комментирующие соответствующие строки драматурга, отождествляют глаголы и (Aesch. Agam., 1050-1051; F. 450 TGF; Schol. Ar. Aves., 1689). Таким образом, Эсхил понимает термин «варвар» еще в своем первоначальном значении, когда он применялся еще только для характеристики негреческой речи.
Однако, драматург уже выходит за пределы этого чисто «лингвистического» понимания варварства, представив персов на сцене как «других» – отличных от греков, и не только по языку. Эсхил ранее всех других авторов обратил самое пристальное внимание на основные отличия персов от эллинов, которые касаются их социально-политической организации, идеологии, и, в целом, образа жизни. Прежде всего, Эсхил проводил различия между персидской деспотией и греческой свободой86. С одной стороны, он представляет персидских царей (прежде всего, Дария и Ксеркса) как абсолютных властителей, описывая их статус при помощи терминов – «владыка» (5, 762, 787), - «пастырь» (241), - «господин» (666, 1049), - «царь» (5, 8, 58, 66, 234, 629, 634) и –«великий царь» (это подразумевает знание драматургом официальной титулатуры персидских царей) (24)87. Драматург верил, и не без оснований, в то, что персы представляли своего царя богом: Хор называет Ксеркса «равным богу» () (74, 80), провозглашает, обращаясь к царице–матери Атоссе: «Ты была супругой богу (), богу Персии ты мать» (157)88. С другой стороны, Эсхил противопоставляет персидское владычество и политическую систему греков. На вопрос тени Дария, кто у афинян «пастырь» () и начальствует над войском ( ), хор отвечает, что они не являются рабами никого и никому не подвластны ( ) (141-142). Здесь как раз и обращает непосредственное внимание первое появление терминов и : это показывает уже развивающееся противопоставление персидского «рабства», и «свободы» греков, некую антиномию, которая найдет наибольшее воплощение у Геродота и в последующей греческой литературной традиции.
По верному замечанию И. Канциоса, изображая жизнь при деспотическом режиме врага, Эсхил пытается обозначить некоторые сущностные его характеристики и способ, посредством которого они определяли жизнедеятельность общества и, таким образом, он безусловно побуждает к сравнению с соответствующими аспектами афинской политической системы89.
Между тем, следует заметить, что в «Персах» Эсхила, хотя и находит наиболее яркое выражение противопоставление персидского рабства и греческой свободы, положение высших персидских командиров в Персидской державы по отношению к Великому царю еще не охарактеризовано как положение рабов своего господина. Поэтому, едва ли можно согласиться с мнением П. Джорджеса, что «Эсхил определяет Персию как общество рабов и представляет Персию в качестве микрокосмоса как имение, где царская семья является господами, а старейшины – их рабы»90. Военачальники персов представлены в драме Эсхила соратниками Великого царя, а не его рабами. Драматург словами царицы Атоссы характеризует их как – «друзья» (163, 206, 231, 445, 598, 619) а по словам «тени Дария I» они – – «верные из верных», (681; cf. 2). Э. Холл справедливо считает эти определения переводом соответствующей иранской терминологии91; возможно, они являются одними из наиболее ранних вариантов греческой интерпретации персидского определения manā bandaka92. Вероятно у Эсхила взаимоотношения царя со своими подданными еще не получили «идеологическую» обработку, выразившуюся в противопоставлении и .
В драме Эсхила также очевидно противопоставление богатства и бедности, но оно еще не затрагивает греков. Драматург не мыслит «богатство» персов и «бедность» греков в полярных категориях; они еще не являются факторами, способствовавшими формированию у греков противопоставления персидского и греческого образа жизни93. Прежде всего, Эсхил поддерживает развиваемые еще с VII–VI вв. до .э., в связи с установлением тесных взаимоотношений балканских греков с Лидийским царством Мермнадов, представления греков о «богатой» Азии. Прилагательное – «многозлатый», четырежды применяемое Эсхилом по отношению к персам (Pers., 3, 9, 45, 53), рождается еще в эпическом жанре греческой поэзии. Оно известно Гомеру, который трижды применяет эпитет «многозлатый» по отношению к городу Микенам (Il.,VII, 180; XI, 46; Od., III, 305), и один раз – к Трое (Il., XVIII, 289). У Гесиода же эпитет применен к богине Афродите (Op. et. Dies, 521; Theog., 980). Однако, фактическое отсутствие какого бы то ни было образа Азии у Гомера естественно не привело к расширению сферы применения этого определения. Поэтому, только Архилох применяет эпитет «многозлатым» () по отношению к властителю Азии – царю лидийцев Гигесу (Archiloch. F. 19 FLG). Cуждения о роскоши () лидийцев регулярны в архаической греческой поэзии (Pisander. F. 17 PMG; Xenophan. F. 3 D-K; Anacr. F. 136/481 PMG)94. Ксенофан Колофонский, например, говорил, что его сограждане усвоили роскошь у лидийцев; называя её «бесполезной» (), поэт таким образом выражает свое отношение к образу жизни народов Востока (F. 3 PMG). Анакреонт из Теоса употребил определение - «изнеженные по-лидийски», вместо распространенного – 95. Но даже при упоминаниях архаическими греческими авторами конкретных негреческих народов, фрагментированность имеющегося материала также сказывается при попытке отделить субъективное восприятие чужеземца греческим автором от абстрактного образа, сформировавшегося в общественном сознании греков. Кроме того, как К. Боура и Л. Курке доказывали, в период архаической Греции такие понятия как «роскошь» и «изнеженность» применялись также и к грекам, и не считались исключительно присущими «варварскому» образу жизни, а следовательно, в каком-то роде предосудительными96. Очевидно, не следует говорить о проявлении в суждениях греческих авторов эллино-лидийской поляризации. Ситуация постепенно меняется в период, когда греки находились в тесных отношениях с персами; наблюдения над персидским образом жизни невольно давали почву для сравнений с эллинским образом жизни.
Эсхил применяет эпитет «многозлатый» () по отношению к дворцам Ксеркса (3), войску (9), Сардам (45) и Вавилону (53); города всей Азии и Персия названы «гаванью великого богатства» ( ) (250); драматург называет «украшенный золотом дом» ( ) царицы Атоссы (159), сообщает о том, что царь Дарий собрал большое богатство ( ) (163). Персидские цари объявлены потомками «златоносного рода» (79–80) – Персея (Schol. Pers, 80). В «Персах» Атосса рассуждает о том, что своим поражением Ксеркс рискует потерять великое богатство, которое собрал его отец Дарий при помощи богов; однако, богатство непочетно, если нет за ним силы, в силе же также мало славы, если живешь в бедности (163-168). Таким образом, Когда царица Атосса интересуется причинами вражды Ксеркса к Афинам, она спрашивает и об их богатстве. На ее вопрос, чем еще славен этот город, может быть богатством домов, хор отвечает: «Есть источник серебра у них, клад страны» ( ) (237-238). В последнем случае, конечно, Эсхил дает аллюзию на разработку серебряных рудников в Маронии (Лаврионе), которые позволили афинянам создать флот, сражавшийся с персами при Саламине, и стать морской державой (Arist. Ath. pol., 22, 7). Можно согласиться с мнением С. Голдхилла, что Эсхил противопоставляет «личное богатство» персов и общественные расходы афинян на строительство флота (237-238)97.
Эсхил неоднократно сравнивает греческий и персидский способы ведения войны: тактику боя греков при помощи копья в построении фалангой гоплитов с применением персами лучников (85–86, 147–149; 239–240) при том, что основное действие драмы разворачивается на фоне морского сражения (кроме эпизода с уничтожением персов на острове Пситталия: Pers.,447–471).
Вообще, лучник в представлении Эсхила символизирует персов и Азию, и в этом драматург не оригинален и следует представлениям своего времени (278). Изображение царя в виде лучника присутствует на персидских дариках, а также лучник наиболее часто встречается на образцах афинской иконографии98. Этот символ проникает и в греческую литературную традицию, что и отражает Эсхил99. Драматург называет персидских полководцев «искусными лучниками» () (26, 30), а царя Дария I - «повелителем лучников» () (556); в драме хор оплакивает ушедших в Аид «тысячи искусных лучников» – (926-927). Понятно, что Эсхил работал над трагедией по свежим впечатлениям от прославленных побед греков в период Греко-персидских войн, в которых, как известно, принимал личное участие, и, поэтому, персы на протяжении всей драмы представлены в совершенно различных ракурсах.
Тем не менее, в трагедии трудно обнаружить даже следы явного презрения к врагу греков – Персии, которыми пестрят произведения греческих авторов уже следующего IV в. до н.э. И. Канциос обращает внимание, что даже в период постановки «Персов» Эсхила (472 г. до н.э.) еще могло казаться возможным новое персидское вторжение в Грецию100. В частности, драматург стремится продемонстрировать, с каким грозным противником вынуждены были эллины вступить в битву. В той части драмы, где рассказывается об отправлении персидского войска в поход против Эллады (26–32), присутствуют яркие характеристики персидских вождей, которые в более поздней греческой литературной традиции более присущи эллинам, чем варварам: персидские военачальники называются меткими стрелками из лука (), искусными наездниками (), суровыми на вид ( ), страшными в битве ( ), непреклонными душой ( ). Далее, они представлены стойкими и суровыми ( ) (78–79). Войско персов, по представлениям Эсхила, неодолимо ( ), персы не лишены доблести ( ) (91–92). Изнеженными здесь, вероятно по старой традиции, в «каталоге» отрядов, отправившихся в поход против Греции, признаются именно лидийцы – (41–42). Правда, упоминая о военной доблести и мощи персов вполне могло преследовать определенную цель: чем могущественнее враг, тем славнее над ним победа.
Действительно, наиболее очевидно военные качества варваров-персов и эллинов противопоставляются в рассказе персидского вестника о сражении при Саламине: страх варваров (: 393) и мужество греков (: 394); прекрасный строй наступающих греков (… ) (399–400) и беспорядочное бегство варварского войска после одержанной греками морской победы при Саламине ( ) (422) и сухопутной – на о. Пситталии (469-470); боевой клич греков контрастирует с персоголосым шумом врага ( ) (402–407). Примечательна фраза, что греки уничтожали персов словно рыбак тунцов - ,- досками, обломками судов и весел(424–5) и т.д.
Заявленная в начале драмы военная мощь Персии была сломлена доблестью греков. Торжество греков над персами подчеркивается изображением сцены бесславной гибели персидского войска при бегстве из Греции в Азию (480–514). Таким образом, персы в драме Эсхила, несомненно, – варвары, «другие», отличные от эллинов как по языку, так и по общественной организации и менталитету, но, они еще и враги греков. Враждебность к персам призвано возбудить не только описание битвы при Саламине (402sqq), проникнутое героическим пафосом и гордостью за свою победу, но и те строки, вложенные Эсхилом в уста «тени Дария», напоминающие о персидских злодеяниях в Греции, сожжении и разграблении эллинских святилищ и культовых мест, и призывающих греков к «праведному» возмездию (808–824).
Некоторые исследователи склонны говорить о том, что у Эсхила в «Персах» уже встречается идея изнеженности, и даже женоподобности (effiminacy) персов, вытекающие, в частности, из их приверженности к «варварскому богатству», роскоши и рабскому повиновению деспотизму. Подобную трактовку можно встретить, например, в статье Дж .Клифтона101, однако, это положение разворачивается в настоящую концепцию в работах Э. Холл и П. Джорджеса102. В общем, представляется верным утверждение, что греки имели обыкновение уподоблять азиатских варваров, и прежде всего персидских воинов, женщинам или же подчеркивать их женоподобность. Это было еще одним способом продемонстрировать свое военное превосходство. Однако, что касается Эсхила, то этот взгляд, если и заявлен у него, то еще в скрытом виде. Прежде всего, что бросается в глаза, то это тот факт, что Эсхил нигде персидских воинов не сравнивает прямо с женщинами, как это очевидно проявляется при обращении к авторам позднеклассического периода. Хорошо осознавая это обстоятельство, Э. Холл стремится продемонстрировать, что Эсхил наполняет свою драму различными метафорами и аллюзиями, которые призваны способствовать возникновению у читателей и зрителей невольной ассоциации греческой победы над Персией с превосходством греческой мускулинности над женоподобностью варваров. Остановимся более подробно на её некоторых аргументах103. По мнению исследовательницы, афинский драматург представляет Азию лишенной мужчин (Pers., 117–119, 166, 579–580, 718), и как следствие, испытывающей потребность а жестком мужском контроле: Дарий, единственный правитель, способный на такой контроль, оказывается уже давно умершим; Хор представлен старцами; Ксеркс изображен очень молодым (: Pers., 744, 782), постоянно присутствующий персонаж на сцене – царица Атосса – «мать царя». Напротив, греки, особенно афиняне, как считает Э. Холл, повсеместно изображены в виде неиндивидуализированной и безымянной силы, представленной мужчинами (Pers., 355, 362, 375), которые ведут войну и обеспечивают надежную защиту отечества. Описание Эсхилом Ксеркса, по мнению Э.Холл, также дает почву для сравнений его с неполноценным мужчиной (not yet fully male), имеющего ярко выраженные женские черты: он упрекается подданными за трусость – (Pers., 755), его одеяние характеризуется как (Pers., 468, 1030), словом, которым греки обычно называли женскую одежду. В драме изображаются стенания Хора (Pers., 256–257, 280, 570–571, 633) и Ксеркса по поводу несчастий, выпавших на их долю в войне с греками, и это также, как замечает Э.Холл, черта, которая присуща более женщинам, чем мужчинам. Наконец, Азия в «Персах» также предстает в женском образе матери, оплакивающей потерю своих сыновей (Pers., 61–62). Э. Холл, в принципе, нарисовала целостную картину представления Эсхилом «феминизации» Персии, а также эллинского восприятия победы в войнах с персами как триумфа мужчин над женоподобными варварами. Между тем, в некоторых положениях её аргументы не выглядят очень убедительными. Так, исследовательница, как представляется, излишне увлекается выявлением соответствующих метафор, упуская из виду то обстоятельство, что в некоторых сценах персы изображены не менее мужчинами, чем те же эллины (Pers., 26–32, 91–92) и определение применимо к ним также в не меньшей степени, чем к грекам (Pers., 85–86, 753, 757, 763, 915, 920, 927, 993). В драме Эсхила действительно представлена картина Азии лишенной мужчин (Pers, 119, 289, 298, 730,). Однако, образ «обезлюдевшей Азии» объясняется довольно прозаично – гибелью мужчин ( ) в войне (Pers., 60, 915, 927). Кроме того, Ксеркс представлен в драме далеко не только как юнец, но и как «неистовый владыка многолюдной Азии» (Pers., 73). В том, что Эсхил центральным персонажем своей драмы избрал царицу, едва ли следует видеть, что он утверждал превосходство персидских женщин над мужчинами; вероятно, это демонстрирует знание драмургом того, что в Персии социальный статус царицы-матери был достаточно высок104. Что касается плачей и стенаний, то в драме это черта, главным образом и присуща персидским женщинам (Pers., 13, 121, 134, 539–541). Собственно говоря, создается впечатление, что в различных сценах персы и Персия представлены Эсхилом в совершенно различных ракурсах, которые, по мнению драматурга, соответствовали основному сюжету драмы. Очевидно, поэтому, афинский драматург не ставил целью высветить какие-либо определенные черты в его образе персов, которые бы представляли их в глазах греков исключительно с уничижительной точки зрения, например, их «женоподобность» (хотя, подспудно, конечно, такие черты могли и присутствовать). Эти наше соображения коррелируются с тем, что замечает И. Канциос на ту же самую тему: «Царь и его армия выражают агрессивное, мускулинное лицо Персии (aggressive, musculine face of Persia) с её империализмом и наложением тираннического правления, но этот сегмент общества отсутствует в драме. Страна лишена своего цвета (59, 252), и это запустение становится мотивом, проявляющимся непосредственно с первых строк. Что далее, так это периферические члены общества, женщины и старцы…, которые изображаются Эсхилом с большой симпатией»105. Эта интерпретация представления драматургом персидского общества выглядит намного более верной чем та, которую предложила Э. Холл с её идеей «феминизации» персов и Персии. Примечательно, что образ «женоподобных» персов едва только начинает прослеживаться и у Геродота (cf. VIII, 88), который неоднократно вводит в свое повествование образ женщины-правительницы на Востоке. Однако, это, вопреки мнению ряда исследователей106, также не свидетельствует, что «отец истории» утверждал превосходство восточных женщин над мужчинами. Эсхил (Pers., 41–42) и Геродот (I, 155) по-традиции говорят об изнеженности и женоподобности никак не персов, а лидийцев.
С другой стороны, в первой половине V в. до н.э. феминизация персов, однако, начинает проявляться в афинском изобразительном искусстве, в частности, в иконографии (которые, несомненно, можно считать не только выражением афинской официальной идеологии, прославляющей победы над персами, но и в некоторой степени отражением массового сознания афинян). Уникальным свидетельством такой феминизации может быть краснофигурная ойнохоэ ок. 465 г. до н.э., на которой изображена сцена с обнаженным греком и персидским лучником, прославляющая победу при Эвримедонте107. Однако, на сегодняшний день это – единственный образец афинской иконографии среди других батальных сцен, изображенных на керамических изделиях. который бы отражал презрительное отношение греков к своим врагам – персам. В афинском искусстве V в. до н.э. были популярны сцены амазономахии. Причем, современные исследователи при изучении различных изображений сцен амазономахии в иконографии обратили внимание, что амазонки не были ассоциированы с персами вплоть до середины V в. до н.э. В сценах амазономахии на керамике конца VI – начала V в. до н.э. греки и амазонки изображаются на сходный манер. Однако, позднее эллины представлены сражающимися против амазонок, которые изображены в виде персидских лучников108. Именно, в различных греческих изображениях амазономахии после середины V в. до н.э., как обычно считают, можно увидеть аналогию с Греко-персидскими войнами, а самих амазонок – с персами. Ассоциации амазономахии с войной против Персии были особенно популярны в Афинах периода Кимона, который в течении многих лет возглавлял афинян в войне против Персии. Особенной актуализации этого мифа способствовало то, что существовало предание о нападении амазонок на Аттику, которое отразил Тезей, сын Эгея (Hdt., IX, 27; Plut. Thes., 26–28; Paus., I, 2, 1; 15, 2; 17, 2; 41, 7; II, 32, 9), почитавшийся в Афинах в «век Кимона»109. Павсаний сообщает, что Росписной Портик в Афинах ( ) был украшен картиной, на которой изображены афиняне и Тезей, сражающиеся с амазонками (Paus., I, 15, 2).
С. Миллз обращает внимание, что уже в V в. до н.э. в Афинах тема поражения амазонок была популярна не только как одно из деяний Тезея, но, подобно разгрому Персии, считалась одним из героических деяний афинского народа в целом110. Изображение амазономахии, как и сцен Троянской войны, несомненно, призвано представить на картине конфликт греков и Востока; однако, представление амазонок в виде персидских лучников не свидетельствует непосредственно в пользу «феминизации» персов: амазонки в греческой мифологической традиции были окружены героическим ореолом (Hdt., IV, 110–116; Plut. Thes., 26); уподобление же персов женщинам, напротив, обычно преследовало цель обратить внимание на их военную слабость.
Таким образом, «Персы» Эсхила представляют первый известный пример, когда определение «варвары» начало применяться к персам. В этой связи хотя и можно говорить о проявлении эллино-варварской поляризации в драме Эсхила. Однако, обозначением «варвары» драматург отделял негреков от эллинов по лингвистическому и этническому критерию, однако, не по морально-этическому; как мы убедились, даже элементы противопоставления греков и персов у Эсхила не подразумевают однозначно то, что персы были худшими или низшими по сравнению с греками. Однако, в некотором роде подобные оценки варваров можно обнаружить также и в труде Геродота.
|
