Чем кончилось?
Занятия в период ее творческих исканий могли бы составить достаточно объемистый каталог. Мы нашли бы в нем и Осоавиахим, и учреждение марксистских кружков, и режиссерскую работу по постановке юношеского спектакля на Трехгорной фабрике, и кампанию по проведению Женского дня, и изучение английского языка, и организацию выездных групп, и уроки пения и погружение в тайны как самого Гегеля, так и его диаматического наследия, мелким шрифтом своего изложения в конец грозившего погубить зрение артистки, и без того подорванное злыми лучами сценических прожекторов.
В каждую из этих разновидностей труда она вкладывала всю свою добросовестность, все свое упорство и неотразимое желание сделать дело как можно лучше. Это стремление не покидало ее и при игре в волейбол или пинг-понг, которыми она одно время в свойственной ей радостной {363} серьезности предавалась с поразительной преданностью. В те поры она приходила раньше всех на заседания, куда ее вызывали повестки организаций, имена которых она узнавала только из впервые увиденных угловых штампов их бланка, и уходила с них последней, унося дополнительную общественную нагрузку.
Работа всегда была и осталась для нее делом чести и неотъемлемой потребности организма, о славе она не мечтала, а доблести в себе никогда не видела. Сердце ее, по учению анатомов, имеющее объем кулака владельца, не было больше ее сжатой руки, маленькой, с природно сделанным маникюром, избавляющим ее еще от одной женской заботы, стучало и трепетало самым пламенным образом. Оно работало своей бессонной работой так же, как и его хозяйка, — на совесть. Оно было горячее и порывистое. Мне много приходилось слышать о вспыльчивости Бабановой, сама она жаловалась то и дело, что сорвала голос, крикнув громче, чем следовало, на верного своего и своевольного боксера, успевшего, как и все собаки, принять некоторые черты своего повелителя. Ложные друзья пытались мне рассказывать свои поездочные наблюдения, клонившиеся к мало талантливым гиперболам ее гневливости и не отличавшиеся даже тенью карикатурного сходства. Все это не так. Мне потребовалось несколько лет выдержки и применение самых бессовестных, запрещенных приемов словесной борьбы, чтобы вызвать в артистке состояние запальчивости и раздражения, которое я предусмотрительно предполагал направить по чужому адресу. Дорого мне это обошлось.
Страстная потребность в работе и немыслимость жизни, которая бы ею не была насыщена, стала материалом образа Анки, о которой говорили, что это только проекция в будущее. Мне, попавшему в кресло премьеры почти что с поезда, привезшего меня от покойных днепровских порогов, это показалось только отрывком оставшейся за спиной действительности, которую я осмысливал, следя за развитием первой нашей производственной пьесы, написанной человеком, знающим, о чем он пишет, и честно передававшим то, что он хорошо наблюдал.
Это была непривычная для Бабановой пьеса, и много усилий стоило ей войти в нее. Как в первых представлениях «Рычи, Китай!», она, с большим риском для собственного здоровья, выходила в костюме, вымоченном в холодной воде, так теперь — пишет она: «Чтобы уберечь роль от схематичности, я нагромождала внешние бытовые детали, пытаясь засаленным фартуком и грязными руками показать существо роли. Ошибочность такого понимания очень скоро раскрылась мне в процессе сыгранных спектаклей».
Думаю, что она никогда не считала правильным этот прием и искала в нем только поддержки волнению, которое ее никогда не покидает перед выходом в новой роли. Тем более оно было сильно теперь, когда ответственность принималась ею на себя.
В Анке Бабанова показала себя реалисткой, художником, управляющим данными действительности, которую воссоздает при помощи отвечающих ей свойств своей личности, группируемых в образ, по-новому освещающий действительность, из которой он взят, и толкующий ее в свете задач нашей советской борьбы. Анка построена на живом материале {364} долгих лет общественной работы, как Гога вырос из той суровости отношений родителей и детей, которая для нас, северян, является единственно приличным проявлением семейственности и вне которой все связанное с этой областью кажется слащавой аффектацией и непристойным актерством.
Привыкать к работе на собственный страх и риск — дело трудное, эта работа вживания в новое положение еще не закончилась в артистке, да вряд ли, по свойству ее хронической недооценки себя, когда-либо закончится. Но окружающее предъявило свои права к той, кто все еще продолжала себя считать в чине учимых, все чаще обращались за советами, все чаще спрашивали у нее ответов и указаний. Незаметно она стала показывать подругам, как сделать то или иное в затрудняющем их образе новой роли, а там обнаружила себя уже за систематической работой с младшими по стажу товарками. У нее у самой стали спрашивать того руководства, без которого она так недавно считала себя погибшей. Она сама оказалась признанным мастером, и, как и всякий подлинный художник, остановилась в недоумении перед этим неожиданным фактом, повторяя классическую формулу: «Ведь я еще ничего не сделала».
Последняя ее сценическая работа явилась завершением длинного ряда эпизодических ролей, которые так ее мучили в прошлом. Она является очень значительной, несмотря на ограниченность временного пространства, ей отведенного. Опять Бабанова появилась как носительница образа молодой, прекрасной, веселой, радостной и влюбленной женщины, украсившей себя так, как для нее жизнь украшена ее чувством. В прошлом, как видели, этот образ давался в виде обвинения против капитализма — «что они с этим делают?». Сейчас он оказался помещенным в советскую производственную обстановку и осветил его лучами будущего, которое становится настоящим в каждом поступательном шаге советской стройки.
Наша сцена еще недавно не знала этого образа. В прежних образах Бабановой он угадывался публикой как возможность. Она договаривала за артистку, которой была почтительно благодарна за обещание этой возможности. До Погодина драматурги наши, в ужасе перед самодельными запретами собственных на дому канцелярий, отшатывались от «соблазна» мысли, что в стране строящегося социализма возможна любовь, молодость, красота, гордость ею и ее украшенье. Мелкобуржуазный кальвинизм позволял прятать мысли об этом в лицемерное ханжество показа «разложения», которое тем не менее выписывалось со всей тщательностью блудливого лицемерия. Четвертый год первой пятилетки покончил с этим положением вещей в драме Погодина и в игре Бабановой. «Мой друг» не только дата в области драматургии и исполнительства, это дата в области развития норм нашей новой морали, морали вырастающего из лесов социалистического общества.
Это дата и в артистической жизни Бабановой, да пожалуй, и не в артистической ее жизни только. Она меньше всего похожа на ту «гармоническую личность», о которой мечтал идеолог радикализма буржуазии шестидесятых годов — разночинец Писарев. Унаследовав прочную и крепко очерченную в своих формальных запретах национальную культуру, актриса положила много лет своей рано начавшейся сознательной {365} жизни на то, чтобы заново перегранить это наследство, согласно с новыми нормами и новыми ограничениями, создавшимися вокруг нее и в ней самой.
Это не гармоническая личность, но нечто куда более реальное и обаятельное — личность в становлении, сначала бессознательно, а потом уже и сознательно создающая социалистическое наполнение национальной формы своего культурного очертания. О гармонии сейчас смешно говорить, да вряд ли она, в вечном течении диалектического процесса, вообще способна явиться в стойкой форме, но стремление к ней как к пределу переменной величины так же законно и незыблемо, как и в познании истины, к которой наше сознание стремилось, стремится и будет стремиться в симптоматическом приближении и которая только временами бывает у нас в своем абсолютном аспекте, на данное время, по данному случаю и в сложности относительных решений.
А работа, которую проносит через свою жизнь Бабанова, нам дорога и близка, потому что это в большей или меньшей степени работа, которую мы все или проделываем сами, или несчастны от того, что не в силах ее проделать, да и взявшись за нее, может быть, ведем без должного к тому упорства. Вот почему помимо восхищения талантом имя артистки окружено осторожным уважением всех, кто ее знает и кому она оказала честь перестать их дичиться.
Чем сердце успокоится?
Оно не успокоится никогда, пока только будет в нем хоть капля крови, пока оно будет биться и трепыхать, маленькое сердце большого художника, и я радуюсь мысли, что мое остановится раньше. Вот почему я тороплюсь писать о живой, как пишу об актерах «Глобуса».
|
