БИБЛИОГРАФИЯ
Апресян Ю.Д. Проблема фактивности: знать и его синонимы // Вопросы языкознания. 1995. № 4. С. 43-63.
Виноградов В.В. Слово и значение как предмет историко-лексикологического исследования // Вопросы языкознания. 1995. № 1. С. 5-34.
Григорьев А.Б. Утешение филологией // Клемперер В. LТI. Язык Третьего рейха. М., 1998. С. 365-376.
Дмитриев А.Н. Русская душа, русская идея и общественное бессознательное // Провинциальная ментальность России в прошлом и настоящем. Тезисы докладов. Самара, 1994. С. 11-13.
Дьяконов И.М. Архаические мифы Востока и Запада. М., 1990.
Колесов В.В. Ментальные характеристики русского слова в языке и в философской интуиции // Язык и этнический менталитет. Петрозаводск, 1995. С. 13-24.
Ножин Е.А. Проблема определения массовой коммуникации // Психолингвистические проблемы массовой коммуникации. М., 1974. С. 5-10.
Попова А.В. Отражение субъективной ситуации в текстах СМИ: теоретический аспект // Язык и социум. Ч. I. Минск, 1998. С. 128-129.
Сковородников А.П. Языковое насилие в современной российской прессе // Теоретические и прикладные аспекты речевого общения. Вып. 2. Красноярск-Ачинск, 1997. С. 10-15.
Юнг К.Г. Настоящее и будущее // Юнг К.Г. Божественный ребенок. М., 1997. С. 177-247.
ЛЕКСИКОГРАФИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
БАС1 – Словарь современного русского литературного языка. Т. 1-17. М.-Л., 1948-1965.
Сл. Даля – Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Изд. 2-е. Т. I-IV. М., 1955.
СУ – Толковый словарь русского языка под ред. Д.Н. Ушакова. Т. 1-4. М., 1935-1940.
ТС-ХХ – Толковый словарь русского языка конца ХХ века. Языковые изменения. СПб., 1998.
ФС – Фразеологический словарь русского языка. М., 1987.
ОТ " НОВОЯЗА" – К "ПОСТНОВОЯЗУ"
Высшая честность языка не токмо
бежит лжи, но тех неопределенных
полузакрытых выражений, которые
как будто скрывают вовсе не то,
что ими выражается.
А.И. Герцен
– Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше, –
сказал Шалтай высокомерно.
– Вопрос в том, подчинится ли оно вам, – сказала Алиса.
– Вопрос в том, кто из нас здесь Хозяин, – сказал Шалтай-Болтай. – Вот в чем вопрос!
Л. Кэрролл
Лексика как наиболее подвижный, динамичный уровень языковой системы реагирует на происходящие в обществе перемены весьма чутко и исторически быстро. Особенно явно это можно наблюдать в периоды радикальных трансформаций государственного, социального, экономического устройства, которые сопрягаются с ломкой стереотипов поведения, переориентацией морально-этических установок, ремаркацией рубрик аксиологической шкалы. Связь между изменениями словарного состава и феноменами внешнего и внутреннего мира человека зачастую оказывается очевидно взаимнонаправленной. Слова и устойчивые словосочетания, отражающие и запечатлевающие многообразные явления в сознании людей, способны при определенных условиях воздействовать на носителей языка, выступая стимуляторами, которые вызывают довольно прогнозируемые реакции, то есть моделируют мышление и поступки членов этносоциума – объекта языковых манипуляций. Следует особо отметить, что во многих подобных случаях денотативная основа слов и целых словесных блоков-микротекстов размыта. Как правило, это происходит вследствие либо отсутствия референта в реальной действительности, либо вариативности его оценок разными членами или группами социума. В широком историческом контексте такие факты можно рассматривать как примеры вербальной магии, выступающей в различных модификациях (обычно в формах религиозных или политических учений). При внимательном и непредвзятом рассмотрении обнаруживается глубокая преемственность стадий мифотворчества, даже при их кажущейся и/или культивируемой противопоставленности.
Одна из самых популярных тем, активно разрабатываемых и обсуждаемых русистами в течение нескольких последних лет, – это некоторые лексико-фразеологические особенности русского языка советской эпохи: внимание исследователей сосредоточивается в основном на пропагандистских клише, служивших для внедрения в сознание носителей языка идеологических стереотипов. Совокупность этих клише и приемов их употребления именуется по-разному: "язык тоталитарного общества", "советский "новояз", "советский язык", "язык советского общества", "тоталитарный язык", "ложный язык", "казенный язык", "русский советский язык", "ритуальный язык", "деревянный язык", "русский тоталитарный язык", "тоталитарный язык советской эпохи", "тоталитарный язык в русском варианте", "советский брат "новояза", "советский вариант русского языка", "язык тоталитарного советского общества", "язык лжи", "жаргон власти" и др. (по отношению к подобным чертам языков некоторых других бывших социалистических стран употребляются, например: для польского – nowomowa [13. С. 23], для немецкого – Parteijargon [30. С. 126] и т.п.). В лексикографических изданиях, специально или в значительной степени описывающих словарный состав русского языка советского периода, также приводятся разные определения рассматриваемого феномена: "новояз – политизированный советский язык" [26. С. 5], "язык советской эпохи", "язык тоталитаризма" [26. С. 8-9], "язык Совдепии", "политизированный язык Совдепии" [26. С. 8-9]. Ср. следующие дефиниции, предлагаемые Г.Н. Скляревской: "советизмы – ушедшие в пассив слова и словосочетания, обозначающие характерные понятия советского времени, идейные и политические штампы" [36. С. 6]; "часть лексического состава русского языка, которая десять лет назад составляла его идеологическое ядро и оказывала большое влияние на формирование массового языкового сознания (речевые штампы и клише коммунистической идеологии)" [36 А. С. 10]. "Расцвет" тоталитарного языка связывают со "сталинской эпохой", а "закат" – с началом "горбачевской перестройки" [20. С. 138].
Судя по ряду публикаций, наиболее предпочтительным для обозначения упомянутых языковых явлений оказывается слово новояз, используемое как термин, ср.: "Мы полюбили термин "новояз" [1. С. 34]. "… Для названия языка тоталитарного советского общества применяются разные термины: "деревянный язык", "язык лжи", "новояз". Я выбираю последний" [13. С. 23].
Новояз – приблизительная калька английского Newspeak, слова, употребленного Джорджем Оруэллом в его романе-антиутопии "1984", впервые изданном в 1948 г. Новояз "был разработан для того, чтобы обслуживать идеологию ангсоца, или английского социализма", он должен был "обеспечить знаковыми средствами мировоззрение и мыслительную деятельность приверженцев ангсоца… и сделать невозможными любые иные течения мысли", что "достигалось изобретением новых слов, но в основном исключением слов нежелательных и очищением оставшихся от неортодоксальных значений" [28. С. 200-201]. "Сокращение словаря рассматривалось как самоцель, и все слова, без которых можно было обойтись, подлежали изъятию" [28. С. 201] ("reduction of vocabulary was regarded as an end of itself, and no word that could be dispended with was allowed to survive" [45. Р. 247]), ибо "новояз был призван не расширить, а сузить горизонты мысли" [28. С. 201] ("Newspeak was designed not to extend, but to diminish the range of thought" [45. Р. 247]). Задача одного из персонажей романа, филолога Сайма, – "уничтожать слова" [28. С. 51] ("the destruction of words" [45. Р. 46]), чтобы придти к тому, что "каждое необходимое понятие будет выражаться одним-единственным словом со строго определенным значением, а побочные значения упразднены и забыты" [28. С. 52] ("Every concept that can ever be needed will be expressed by exactly one word with its meaning rigidly defined and all its subsidiary meanings rubbed out and forgotten" [45. Р. 46]. Например: "If you have a word like ‘good’, what need is there for a word like ‘bad’? ‘Ungood’ will do just as well… If you want a stronger version of ‘good’, what sense is there in having a whole string of vage useless words like ‘excellent’ and ‘splendid’ and all the rest of them? ‘Plusgood’ covers the meaning, or ‘doubleplusgood’ if you want some stronger still… In the end whole notice of goodness and badness will be covered by only six words – in reality, only one word [45. Р. 45-46] (в переводе – менее впечатляющий контраст: "… все понятия плохого и хорошего будут описываться только шестью словами – а по сути, двумя" [28. С. 51]).
Дж. Оруэлл оговаривается, что "в 1984 г. им (Newspeak’ом) еще никто не пользовался как единственным средством общения" и окончательная замена им прежнего литературного языка (Standart English) должна была бы осуществиться примерно к 2050 г. [28. С. 200]. В приложении к роману, "The Principles of Newspeak" ( в переводе озаглавленном "О новоязе" [28. С. 200]), приводится окончательный, усовершенствованный вариант Newspeak’а. Лексика его разделена на три различных класса ("distinct classes"): словарь А, словарь В (составные слова), словарь С. Словарь А включал в себя "слова, необходимые в повседневной жизни", и "почти целиком состоял из слов, которыми мы пользуемся сегодня…, но по сравнению с сегодняшним языком число их было крайне мало, а значения определены гораздо строже" [28. С. 201]. Надо сказать, что описываемые здесь особенности грамматики Newspeak’а и иллюстрации его употребления в оригинале естественно даны с опорой на грамматику английского языка (аналитического строя), а в переводе – применительно к русскому языковому материалу (синтетического строя); это, конечно, принципиально не может сделать перевод адекватным оригиналу. "Словарь В состоял из слов, специально сконструированных для политических нужд, иначе говоря, слов, которые не только обладали политическим смыслом ("political implication" – [45. Р. 249]), но и навязывали человеку, их употребляющему, определенную позицию ("mental attitude" – [45. Р. 249])... Слова В представляли собой своего рода стенограмму ("a sort of verbal shorthand" – [45. Р. 249]): в несколько слогов они вмещали целый круг идей, в то же время выражая их точнее и убедительнее, чем в обыкновенном языке. Все слова В были составными" [28. С. 203]. Наконец, "словарь С был вспомогательным и состоял исключительно из научных и технических терминов… Лишь немногие из них имели хождение в бытовой речи и в политической речи" [28. С. 206].
Таковы основные характеристики статуса, главных лингвистических параметров и функций Newspeak’а.
По крайней мере, в некоторых отношениях Newspeak не был абсолютно новым изобретением Оруэлла и его персонажей.
В числе прототипов Newspeak’а называют System of Basic English и "язык телетайпа" [43. С. 364]. Проектом Ч.К. Огдена Basic English предлагался такой английский язык, в котором работу 200 000 слов выполняют 850: из них – 600 существительных, 150 прилагательных, 100 вспомогательных (служебных), а с добавлением 50 специальных слов для каждой отрасли знаний и 100 общенаучных терминов он мог бы обслуживать науку и технику, причем производные слова образуются с помощью простых правил. Этот проект был сочувственно встречен британским премьером У. Черчиллем, и в 1944 г. в Лондоне был создан правительственный комитет для распространения Basic English, рассматривавшегося как начальный этап на пути превращения английского языка во всеобщий мировой язык [35. С. 161-162]. Считают также, что, кроме "размышлений над механизмами укрепления сталинской диктатуры", Оруэлла "вдохновляли как анализ языка геббельсовской пропаганды, так и наблюдения за деградацией речи в английских газетах" [43. С. 364]. Ср.: "Самым, вероятно, страшным врагом разговорного английского является так называемый "литературный английский". Сей занудный диалект, язык газетных передовиц, Белых книг, политических речей и выпусков новостей Би-Би-си, несомненно, расширяет сферу своего влияния, распространяясь вглубь по социальной шкале и вширь в устную речь. Для него характерна опора на штампы – "в должное время", "при первой же возможности", "глубокая благодарность" ... и т.д., когда-то, может и бывшие свежими и живыми выражениями, но ныне ставшие лишь приемом, позволяющим не напрягать мысль" [29. С. 332]. В определенной степени Newspeak воплощает и более ранние представления об "идеальном языке", например, Г.В. Лейбница, в "Новых опытах о человеческом разуме" (1704 г.) рассуждавшего о "несовершенстве слов" из-за их многозначности и расплывчатости и неточности семантики, или Э. Кабе, в утопическом романе которого язык икарийцев "в высшей степени правильный и простой.., все слова … имеют совершенно определенное значение" [14. С. 288].
Вопрос о статусе советского "новояза" (примем это именование, в силу его распространенности, в качестве рабочего) остается дискуссионным. По мнению ряда западных исследователей, "советский язык" – особый, присвоенный государством, тоталитарный язык" [25. С. 131]. М.А. Кронгауз считает "русский советский язык" "языком ритуальным", но при этом "именно отдельным и самостоятельным языком, … хотя его грамматика и словарь пока еще не описаны" [25. С. 132]; ср.: "тоталитарный язык советской эпохи" [20. С. 3], "русский тоталитарный язык" [20. С. 137], "тоталитарный язык в русском варианте" [20. С. 138] и др. Однако далеко не все специалисты склонны квалифицировать рассматриваемое явление именно как язык – в лингвистическом понимании этого термина. Например, Э.И. Хан-Пира полагает, что, "не имея своей фонетической и грамматической системы, это явление не может быть названо языком. Это лексико-семантическая система, социолект, классовый жаргон. В отличие от всех прочих социолектов он: 1) официальный и насаждавшийся, 2) проникший в официально-деловой и научный стили литературного языка…" [42. С. 16-17]; ср. словарную дефиницию: новояз – ‘официальный или полуофициальный стиль письменной или устной речи…’, ‘языковой субстрат’ [ТС-ХХ]. Е.А. Земская соглашается с предложенным М. Гловиньским (анализировавшим польскую языковую ситуацию) термином "квазиязык", который "верно отражает черты новояза, подчеркивая его "ненастоящность" ("как бы" – квази-) и претензии на универсальность (язык)" [13. С. 24].
Лингвистическая характеристика основных черт советского "новояза" наиболее сжато и емко может быть представлена как "высокая степень клишированности, эвфемистичности, нарушение основных постулатов общения, применяемое с целью лингвистического манипулирования, ритуализованное использование языка, десемантизация не только отдельных слов, но и больших отрезков дискурса. Клише новояза, как правило, ориентированы либо на абстрактный, условный референт, либо на референт, отсутствующий в действительности" [13. С. 23]. Последний лингвокультурный феномен был достаточно подробно рассмотрен Б.Ю. Норманом; слова, в значении которых нет денотативного компонента, именуются "лексическими фантомами", и среди них наиболее опасными объявлены "идеологические фантомы", то есть "случаи, когда отрыв слова от денотата обусловлен идеологической деятельностью человека, разработкой той или иной социальной утопии, поддерживанием определенных социальных иллюзий" [27. С. 53, 55]. Это явление анализируется здесь только применительно к СССР, где "социализм, который в течение 70 лет строился…, в значительной мере был социализмом на бумаге" и "обслуживался огромным количеством слов-призраков, за которыми в реальной жизни ничего не стояло (либо, что в данном случае одно и тоже, стояла их полная противоположность)": "мир, равенство, братство, разоружение, диктатура пролетариата, социальная справедливость; слуги народа; развивающиеся страны, человеческий фактор; остров Свободы; Слава КПСС!; Народ и партия едины; Экономика должна быть экономной; союз нерушимый республик свободных; Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи; Коммунизм – это есть советская власть плюс электрификация всей страны и т.д. и т.п." [27. С. 55-56]. Во многом совпадает с этой точкой зрения оценка польской лексикографии социалистического периода на примере Малого словаря польского языка, объявленного словарем идеологически-философских мистификаций (имеются в виду словарные статьи dialektyka, metafizyka, dogmatyzm, humanizm socjalistycznyi, leninizm, marksizm и под.); основной же акцент делается на присутствии в корпусе словаря того, что цитируемый автор именует słowa-upiory, например, burzuazja, inteligencja, lud, imperializm, interesy klasowy, milicja, policja и др. Здесь же обосновывается необходимость лексической и семантической санации словарей, чтобы сбросить ярмо восточного тоталитаризма [44. С. 134]. Подобные мнения об исключении мировоззренческого подхода в лексикографической практике известны и по отношению к русскому языковому материалу [38. С. 37-39]. По-видимому, новейшие словарные издания покажут, насколько выполнúм совет Х. Касареса составителю современного словаря на научной основе "быть постоянно начеку и следить за своим пером, пресекая всевозможные проявления своей личности, начиная с индивидуальной манеры выражения, т.е. со стиля, и кончая обнаружением своих симпатий и антипатий, политических взглядов, философских и религиозных убеждений и т.п." [15. С. 159].
К ряду советско-большевистских языковых нововведений, повлекших за собой долговременные тяжкие лингвокультурные и социальные последствия, часто относят также орфографическую реформу русского языка и введение аббревиатур (в том числе и сложных слов). Первое оценивается как "начало языкового строительства и реализация принципиальной возможности глубокого вмешательства в самое историю языка" [12. С. 66], а второе – как использование "самых неуязвимых для здравого смысла конструктов" (т.е. аббревиатур) [12. С. 73] и "противоестественно слипшихся слов" (т.е. сложносокращенных) [12. С. 74].
В определении функций советского "новояза" многие авторы также довольно единодушны. Его считают "одним из следствий террора" и "причиной тотального террора нового порядка" [12. С. 69], символом социального эксперимента и эффективным инструментом для его успешного завершения [12.С. 65]. Говорят о "полифункциональности" этого социолекта: выполнении им функций "дезориентации, обмана, устрашения, мифотворчества, демагогии" [42. С. 17]; ср. ссылку на доклад того же автора: "… Через систему образования и средства массовой коммуникации соответствующая лексика и фразеология внедряются в языковое сознание миллионов, воздействуя таким образом (прежде всего через подсознание) на языковую картину мира и изменяя ее в желательном для властей направлении" [25. С. 133]. Главной функцией "новояза" объявляют и "функцию идеологических предписаний" [20. С. 4], поскольку, в соответствии с этой версией, "тоталитарный язык организован системно" и "располагает своим словарем, который можно представить в виде блоков идеологем", которые, в свою очередь, "поддерживаются прецедентными текстами из так называемых первоисточников"; на их базе "формируются мифы тоталитарной эпохи. Сверхтекст мифологем моделирует пространство, время, идеологически обобщенную точку зрения, структурирует и коннотирует объекты нового ментального мира, задает направления манипуляциям языковым сознанием" [20. С. 138]. По мнению некоторых зарубежных исследователей, "главная функция тоталитарного языка… – лишение слов их подлинного смысла…; предполагается, что власть манипулирует общественным сознанием при помощи простой инверсии знаков в некоторой системе понятий… Пропагандисты, "хозяева" ложного языка, обладают полным знанием его семантики и стремятся создать средствами этого языка своего рода псевдореальность, иллюзорную действительность" [25. С. 131]. В особенностях функционирования "новояза" усматривают "нарушение основных постулатов общения, применяемое с целью лингвистического манипулирования, ритуализованное использование языка" [13. С. 23]. Самые радикальные критики советского "новояза" видят в нем чуть ли не образец, впоследствии примененный гитлеровской пропагандой; так, причину, по которой имя немецкого филолога В. Клемперера не упоминалось в Советском Союзе, обнаруживают "в языке, а точнее, в сознательном использовании нацистами языка в качестве орудия духовного порабощения целого народа. Поскольку в Советском Союзе уже существовал подобный прецедент, а в Восточной Германии идеологическая обработка населения не прекратилась, а только поменяла ориентиры, популяризировать эту книгу ("LТI") смысла не было. Уж очень всё похоже…" [10. С. 371].
Такое давление на общественное сознание почти неминуемо должно было вызвать – и тоже в языке – противодействие стереотипам доминирующей идеологии. А. Вежбицка, исследовавшая эту проблему на материале польского языка, вводит понятие "языковой самообороны"; она "в тоталитарном или полутоталитарном государстве состоит в изобретении способов выражения (имеющих более или менее постоянную форму) для тех эмоций, отношений и идей, которые не могут открыто выражаться в условиях жесткого политического контроля жизни страны" [8. С. 108].
В русском дискурсе как советского, так и послесоветского времени лингвисты также обнаруживают явления антитоталитарного языка. Считают, например, что "особую роль в развенчании политической речи играл и играет жаргон и та его разновидность, которую называют словом
|
