Письмо 8
[Апрель 1875 г.][70] Среда
3420 Зап. Филадельфия
Дорогой генерал!
Не браните меня, пожалуйста, очень вас прошу; умоляю вас, не считайте меня «а priori» бессердечной, низкой, бесчувственной мерзавкой: «Frappe, mais ecoutes[71], — взывал несколько тысяч лет назад к своему хозяину, лупившему его увесистой палкой, Эпиктет[72]; теперь точно так же взываю и я, ибо я обязана, в нравственном отношении обязана исполнить свой долг и предупредить вас, рассказав вам то, чего вы не знаете, но что можете и должны знать; вам стоит лишь написать всего несколько слов Джону Нортону, эсквайру, президенту «Маркет-стрит, Рэйлроуд», задать ему всего один вопрос — и этот джентльмен подтвердит вам все то, что я вам сообщаю, и докажет, что такого благородного, мягкосердечного, исключительно порядочного человека, как вы, могут легко обмануть ловкие мошенники, обретающиеся милях в двухстах от вас.
Вы лишь понапрасну теряете время, дорогой генерал, суетясь и хлопоча за людей, у которых денег куда больше, чем у вас.
Еще пару слов, и я успокоюсь. Чета Холмсов в данный момент готовит сделку, собираясь купить хорошую лошадь и кабриолет, чтобы ездить к себе на загородную усадьбу Вайнлэнд. Эти люди начали переговоры об этой покупке, — которую вы сами, вероятно, не могли бы себе позволить, — около месяца назад, а поскольку такую лошадь, которая бы им подошла, они не сумели приобрести в кредит у г-на Джона Нортона, президента (как я уже упоминала) «Маркет-стрит, Рэйлроуд», они теперь покупают ее у другой фирмы, похваляясь тем, что у них достаточно друзей, чтобы оплатить покупку десяти таких лошадей.
Так могут ли люди, занимающиеся подобными приобретениями, действительно прозябать в нищете и умирать с голоду, как они о себе рассказывают? Нет! Тысячу раз нет! Госпожа Холмс сейчас не в состоянии устраивать сеансы спиритизма, ибо никто к ней не пойдет, памятуя о ее мошеннических трюках. И, не желая тратить время и пользоваться глупостью некоторых сбрендивших идиотов, которые оказывали ей поддержку и позволяли с фантастической легкостью околпачивать их, а за это еще и пели ей дифирамбы в «Banner of Light», эта женщина с наглостью, достойной восхищения, принялась обманывать спиритуалистов, отбивая хлеб у действительно нищих и голодающих спиритуалистов-медиумов и лекторов и выманивать у людей деньги, чтобы на них... покупать себе лошадей!
Знаете ли вы, что мне доподлинно известно следующее: каждый цент из тех 18 долларов, которые у меня выманил soi-disant «детектив» Холмс, перекочевал в карман медиума Нельсона Холмса, поскольку первый задолжал второму эти деньги и пошел на этот обман по наущению самого Нельсона Холмса. Я докажу вам это при нашей встрече. Если вы мне не верите — это конец. Я предоставлю вам факты. Я точно выясню, сколько сотен, а может, и тысяч долларов значится на их счете в банке. У меня на руках письма из Лондона и с Запада: вот тут-то я и докажу вам, что добрячок способен иногда причинить больше вреда, невольно помогая мошенникам в их обмане, который как раз и строится на доверчивости действительно честных людей, — гораздо больше вреда, чем такие бесчувственные, злобные негодяйки, какою сегодня могу вам показаться я.
Очень вас прошу, дорогой генерал, не судите обо мне строго и сгоряча, пока не убедились, что я действительно лгу. У меня в этом мире так мало настоящих друзей, а в последнее время меня столь превратно понимали, столь жестоко оскорбляли недоверием и бесчестили — да, бесчестили гнусными подозрениями, тогда как вся моя жизнь посвящена истине и только Истине, — что пишу я вам с ужасом, пишу лишь потому, что почитаю это своим долгом. Больную ногу вот-вот парализует полностью. Так что ей, по-видимому, конец. Даст Бог, и я последую вслед за нею туда, «наверх», и чем скорее, тем лучше.
Искренне ваша
Е. П. Блаватская
Письмо 9
[Около 1-3 мая 1875г.][73] Среда
Нью-Йорк
Дорогой генерал!
Пишу вам из Нью-Йорка, однако ответ ваш получу уже в Филадельфии, так как завтра возвращаюсь туда.
Я вся в недугах и в хлопотах, и я надеюсь, что вы проявите великодушие и не откажете мне в одной небольшой service obligeant[74], о которой я собираюсь вас попросить; дело это для меня очень важное, и если вы с ним справитесь, то тем самым поможете мне выйти из серьезной переделки.
Не могли бы вы разузнать кое-что в Бостоне об одной старой деве, которую зовут Дж. Лорэйн Рэймонд, или Лулу Лорэйн Рэймонд, как она сама себя называет? Адвокатом этой особы является Х.Л.Ньютон, которого можно найти по адресу: Бостон, Пембертон-сквер, 27. Только не пытайтесь узнать нужные мне сведения через него, ибо он — ее поверенный. Единственное, что вы могли бы из него вытянуть, это ее нынешнее место жительства, что также весьма пригодится. Но в первую очередь я вас хочу попросить вот о чем: выясните, пожалуйста, по какому из дел эта дама проходила в суде; оно некоторое время было в списке дел, назначенных к слушанию, и закончилось предположительно в октябре 1874 года. Сможете ли вы это сделать? Если выяснится, что ее обвиняли в шантаже — значит, мне не о чем беспокоиться.
Я только что возвратилась из Риверхеда, где в понедельник, 26 апреля, состоялось слушание моего дела. Я его выиграла. Мне удалось доказать факт мошенничества и сговора между той женщиной, которая меня обманула, и ее адвокатом, Марксом. Суд присяжных вынес решение в мою пользу и обязал ответчицу возместить ущерб и судебные издержки. Однако г-н Джон в своем стремлении помочь мне зашел слишком далеко.
Вот что произошло. После того как огласили решение присяжных, Маркс, адвокат ответчицы, нанес мне оскорбление, заявив, что дело мне удалось выиграть благодаря подделке некоторых документов. Если бы я проигнорировала оскорбление, все было бы в порядке, однако я его не стерпела и призвала своего адвоката засвидетельствовать факт оскорбления.
Мой поверенный обозвал Маркса ...ым лжесвидетелем, жидом и обманщиком. Тот не остался в долгу, и мой адвокат, вдохновляемый Джоном (ибо он утверждает, что не может понять, как это у него получилось), схватил Маркса за горло, повалил его на пол и виртуозно отдубасил, к величайшему удовольствию публики и присяжных, ибо все это происходило в зале суда прямо перед носом у судьи. В результате Маркс, побитый в процессе суда, а затем побитый physiquement parlant[75] после суда, разъярился, словно вепрь, и теперь, вознамерившись насолить нам напоследок, уже в официальном порядке выдвигает против меня и моих адвокатов обвинение в подделке определенных документов!!!
Разумеется, негодяй этим ничего не добьется, поскольку эта женщина уже сбежала в Лондон, а я могу доказать, что она в предыдущем случае под присягой отреклась от своей подписи под договором, но все же Маркс в состоянии доставить мне немало неприятностей и уже сделал это, ибо он сумел добиться от судьи Прэтта отсрочки исполнения вердикта до 1 июня, и я еще несколько месяцев не смогу получить свои деньги, несмотря на то, что выиграла дело.
Сегодня этот Маркс известен как самый большой мерзавец во всем Нью-Йорке; судьи считают его вором, а адвокаты в один голос твердят, что он позорит их профессию. Тем не менее, официально он вправе выдвигать обвинения, даже если реально не способен ничего доказать. Вы можете судить о нем уже по одному тому факту, что после того как в понедельник, в шесть часов вечера, суд присяжных вынес решение в мою пользу, Маркс, зная, что дело будет зарегистрировано не раньше 10 часов утра следующего дня, пошел и в 8 часов утра продал документ такому же негодяю, как он сам, выказав тем полное презрение к суду.
Сейчас он лезет вон из кожи, чтобы купить как можно больше свидетелей. Он говорит, что эта Рэймонд будет свидетельствовать в его пользу и покажет, что она видела у меня на столе ту самую записную книжку, в которой должен был лежать документ, и присягнет, что никакого документа в ней не было. Это ложь, ибо, насколько мне известно, эта самая Рэймонд никогда не входила в мою комнату, но закон есть закон, и если мы не докажем, что сия свидетельница — пьянчужка, не заслуживающая доверия, которая до меня шантажировала и других людей, то ее показания, данные под присягой, могут доставить мне немало хлопот.
Пожалуйста, дорогой генерал, сделайте мне одолжение, о котором я вас прошу. С'est a titre de revanche[76], когда только смогу.
Искренне ваша
Е.П.Блаватская
Джон выражает вам свою любовь и желает всего наилучшего.
Письмо 10
12 июня 1875 г., четверг
Филадельфия
Мой милый генерал!
Если вы получили ответ на ваше последнее письмо, благодарите «Джона Кинга», потому что г-н Б.[77] уехал на Запад. Я отослала его около 26 мая, когда мне стало так плохо, что врачи стали подумывать о том, чтобы лишить меня моей лучшей ноги, так как в то время уже думала, что pour de bon[78] отправляюсь «наверх», ибо, когда болею, терпеть не могу мрачные лица плакальщиц и скорбящих, и г-на Б. я выпроводила. Замечаю за собой немало кошачьих наклонностей, и одна из них — это всегда быть начеку и постараться, если получится, «умереть» в одиночестве.
Поэтому я велела Б. быть готовым вернуться, когда я напишу ему, что мне уже лучше, или когда кто-нибудь другой напишет ему, что я отправилась домой, или «сыграла в ящик», как любезно научил меня выражаться «Джон».
Ну вот, я пока не умерла, ибо у меня, опять-таки как у кошки, видимо, девять жизней, да и в «лоне Авраамовом» меня, кажется, пока еще не ждут; однако поскольку с постели я по-прежнему не встаю, очень слаба, сердита и, как правило, бываю не в себе с полудня до полуночи, то стараюсь по-прежнему держать старину Б. подальше от дома для его же блага и моего собственного спокойствия.
Мою ногу собирались отрезать начисто, но я сказала: «Гангрена не гангрена, но я этого не допущу!» — и сдержала слово. Вообразите дочь своего отца на деревянной ноге; представьте себе, как pour le coup[79] в стране духов моя нога скачет передо мной! Чайлдам предоставился бы прекрасный шанс сочинить ип quatrain[80], милый поэтический некролог, как говаривал г-н Артемус Уорд, завершая стихи неизменным рефреном из своего бессмертного «Филадельфийского надгробия»: «Покинула мир сей для встречи с ногою!» Ну уж нет! Тут я призвала всю свою силу воли (воскресную) и попросила всех лекарей и хирургов пойти поискать мою ногу в Саду Столетий...
После того как они улетучились, подобно мерзким гоблинам или какодемонам, я пригласила г-жу Миченер, ясновидящую, и имела с нею беседу. Короче говоря, я уже приготовилась к смерти (по этому поводу я не переживала), но умереть решила все-таки при двух ногах. Гангрена уже стала охватывать все колено, однако два дня холодных компрессов и белый щенок (песика приложили на ночь к больной ноге) — и все, как рукой сняло. Нервы и мышцы еще слабы, ходить пока не могу, но опасность уже полностью миновала. Было у меня еще две-три других maladies[81], которые вынашивали амбициозные замыслы украсить себя мудреными латинскими названиями, но я живо их пресекла. Чуточку силы воли, хорошенький кризис (последний меня как следует встряхнул), еще один мощный рывок с помощью «курносого вестника» — и вот она я. Б. — мягкотелый простачок, он никогда не сумел бы описать мои страдания так же поэтично, как я. Не правда ли, «mon General»?
Теперь о Джоне Кинге — этом короле озорных негодников. Что он вытворял с этим домом, пока я хворала и лежала при смерти, не опишешь и в трех толстенных томах! Спросите хотя бы г-на Дана и г-жу Маньон, мою подругу-француженку, которые меня навещают и сейчас живут в моем доме, они вам такое порасскажут! Беда в том, что никогда не знаешь заранее, что этот тип выкинет в следующий раз. Когда сегодня принесли почту, он распечатал каждое письмо, прежде чем почтальон успел их вручить. Моя служанка, обладающая удивительными медиумическими способностями (вероятно, столь же удивительными, как и ее глупость) и целыми днями пребывающая в трансе, дематериализуя на кухне все подряд, вбежала ко мне в спальню чуть не плача, бледная от страха, и поведала мне, что «тот чернобородый детина-дух вскрыл все конверты прямо у нее в руках». Так мне и удалось прочесть ваше письмо.
А теперь позвольте мне, мой генерал, дать вам один добрый совет: пока вы как следует не узнаете Джона, не доверяйте ему сверх надобности. Он добр, услужлив, все готов для вас сделать, если вы ему понравитесь (спросите у Олькотта), он могучий и благородный дух, и я его нежно люблю — Богом всемогущим клянусь, что говорю правду; однако есть у него и свои недостатки, в том числе и весьма неприятные. Он бывает порою злорадным и мстительным, временами врет, как самые отъявленные французские дантисты, и находит удовольствие в околпачивании людей. Кроме того, я не берусь утверждать и не поручусь в суде, что мой Джон — это тот самый Джон лондонских спиритических сеансов,
Джон «из фосфорной лампы», хотя я в этом почти уверена, да и сам он это утверждает. Но тайны мира духов — это такая мешанина, они представляют собой столь удивительный запутанный лабиринт, что кто знает? Только не Колби — уж в этом-то я твердо убеждена.
Возьмем, к примеру, меня. Я знаю Джона уже 14 лет. Все это время он не расставался со мной: весь Петербург и пол-России знали его под именем «Янка», или «Джонни», он странствовал вместе со мною по всему свету. Трижды он спасал мне жизнь: например, в Ментане во время кораблекрушения или последний раз — 21 июня 1871 года близ Специи, когда наш пароход взорвался, разлетевшись на кусочки, на атомы, и из четырехсот пассажиров уцелело лишь шестнадцать человек. Джон любит меня, я это знаю, и ни для кого он не сделал бы столько, сколько для меня.
И тем не менее знали бы вы, какие неприятные фортели он выкидывает: чуть что не так — и он становится сущим дьяволом, принимаясь озорничать, да еще как! Жутко оскорбляет меня, награждая самыми причудливыми, «неслыханными» прозвищами, отправляется к медиумам и рассказывает про меня всякие байки, жалуется им, что я оскорбляю его лучшие чувства, что я закоренелая лгунья, неблагодарное создание и так далее.
Он набирает такую силу, что действительно сам может писать письма без помощи медиумов: переписывается с Олькоттом, с Адамсом, с тремя-четырьмя леди, которых я даже не знаю. Приходит ко мне и рассказывает, «как чудно он с ними развлекся» и как ловко он их надул. Могу назвать вам десять человек, с которыми он ведет переписку.
Он крадет в доме что попало. На днях, когда я болела, принес г-ну Дана 10 долларов, так как Дана утром тайно написал ему из своей комнаты и попросил об этом (Дана знаком с ним уже 29 лет). Он стащил 10 долларов для г-на Брауна. А еще Джон принес г-же Маньон ее кольцо с рубином, потерянное несколько месяцев назад (потерянное или украденное — точно не знаю), «в качестве вознаграждения», как он выразился, за ее заботу «о его возлюбленной Элли» (моем бедном эго). Она написала ему за два часа до этого, в 9 часов вечера, а в 11 вечера у себя под постельным бельем обнаружила свое колечко вместе с запиской от Джона. Он подделывает чужие почерки и вносит разлад в семьи, «неожиданно появляется и внезапно исчезает» подобно некоему инфернальному Deus ex machina[82] он способен бывать одновременно во многих местах и повсюду сует нос в чужие дела. Он может сыграть со мной самую неожиданную шутку — и порой это весьма опасные шутки; он ссорит меня с людьми, а потом появляется и со смехом рассказывает мне о своих проделках, бахвалится ими и дразнит меня.
На днях он пожелал, чтобы я сделала нечто, чего мне делать совершенно не хотелось, ибо я была не уверена, что это правильный поступок, и к тому же плохо себя чувствовала. Тогда Джон швырнул в меня едким ип morceau de pierre infernale[83], который хранился в запертой шкатулке в ящике комода, и обжег мне правую бровь и щеку, а когда на следующее утро бровь моя почернела как смоль, Джон засмеялся и сказал, что я теперь выгляжу, как «прелестная молодая испанка». Теперь мне ходить с этой отметиной не меньше месяца. Я знаю, он любит меня, я знаю это, он преданно служит мне, но в то же время он нагло изводит меня, несчастный негодник. Он пишет людям обо мне пространные письма, внушает им самые жуткие вещи, а потом хвастается этим!
У вас и у меня совершенно разные представления о мире духов. Господи! Вы, наверное, думаете: «Джон - это сущий диака, Джон — это злой дух, ип esprit farfadet et malin»[84]. Ничего подобного. Он такой же, как и любой из нас, не лучше и не хуже. Я вам все это рассказываю и предупреждаю только потому, что хочу, чтобы вы получше узнали его, прежде чем начнете с ним общаться.
Ну вот, например, вам известно, что природа щедро одарила меня, наделив вторым зрением, то есть даром ясновидения, и обычно я могу увидеть то, что очень захочу, но я никогда не могу этим способом предвидеть его фокусы и вообще ничего о них не знаю, если только он сам не приходит ко мне и не рассказывает о них. А вчера вечером, когда Дана и г-жа Маньон сидели у меня в комнате, ко мне заглянули три человека. Джон начал постукивать и заговаривать со мной. Я чувствовала себя весьма неважно и не была настроена на общение с ним, но Джон настаивал. Кстати, в моей комнате духов (возле спальни) я устроила темный кабинет, и Дана из «Клуба Чудес»[85] сидит там каждую ночь. И вот Джон проявился.
— Ну вот, Элли. — Он всегда начинает разговор таким образом.
— Ну, — спрашиваю я, — что ты там опять затеваешь, паршивец?
— Я написал письмо, девочка моя, — отвечает он, — любовное письмо.
— Господи Боже мой, кому? — горестно восклицаю я, ибо хорошо его знаю и опасаюсь очередного подвоха.
— Ты не получала сегодня письмеца от Джерри Брауна, Элли?
— Нет, не получала. А причем здесь г-н Браун?
— Да так, — отвечает Джон, — дело в том, что он тебе больше не будет писать, он на тебя жутко зол потому что я подробно расписал ему, кто ты такая на самом деле.
— Да что же ты ему наговорил про меня, Джон, отвечай, несносный чертенок! — Тут я так разволновалась, что мои гости покатились со смеху.
— Ну, — отвечает Джон и глазом не моргнув, — не так-то уж и много я ему сообщил. Только дал парочку дружеских советов, да еще намекнул на то, какая ты милая, ласковая кошечка, назвал тебя кривоголенастой (или кривоколенной — я не запомнила в точности его выражение) штучкой, подробно растолковал ему, как ты кроешь меня на самых разных языках, и поведал ему, дав честное слово, что не вру, как ты его, г-на Брауна, страшно оскорбляешь перед каждым твоим гостем. Более того, я рассказал ему, как ты восседаешь на кровати — этакая капризная коротышка, важная, как кафедральный собор, и злющая, как бульдог мясника. Теперь ты ему, г-ну Брауну, отвратительна, и отныне он тебя к своему «Spiritual Scientist» и на пушечный выстрел не подпустит.
Тут я ему стала возражать: говорю, мол, г-н Браун тебе не поверит, а я ему сама напишу и попрошу прислать мне письмо.
— Нет, — отвечает Джон, — как раз тебе-то он его и не пришлет, ведь я с ним теперь на дружеской ноге, и он знает, что я его журналу в любом случае принесу больше пользы, чем ты: я ему обещал написать для него статью, да-да, именно статью, и он с благодарностью принял мое предложение. Так и ответил: «Отказываюсь иметь с ней дело, с этой злобной русской чертовкой, а вам, г-н Кинг, огромное спасибо за то, что доставили мне столь ценную информацию».
А теперь представьте себе, как присутствующие выслушивали все это, а я просто не знала, что мне делать: смеяться или злиться на моего дурачащегося гоблина! Я не знаю, сочинил он всю эту историю, чтобы поддразнить меня по своему обыкновению, или же он на самом деле написал г-ну Брауну. Я бы выставила себя на посмешище, если бы написала последнему письмо с просьбой развеять мои сомнения: ведь я могу основываться лишь на том, что мне тут наплел Джон. Прошу вас, дорогой г-н Липпитт, сходите к г-ну Брауну, если вам удастся выкроить свободную минутку, и попросите его сообщить вам, действительно ли он получил какое-то послание от Джона.
Зачитайте ему из письма все, что касается Джона, ибо если г-н Браун и вправду получил такое послание (я, конечно же, не верю утверждениям озорного бесенка, будто г-н Браун говорил про меня так и этак), то, быть может, он расскажет вам о его содержании. Если же он не захочет ни о чем рассказывать, то, ради бога, не настаивайте: вполне возможно, Джон написал ему о чем-нибудь еще — допустим, о делах. Я знаю, что с месяц назад он проникся симпатией к г-ну Брауну и помогал мне в разных начинаниях (например, убеждать людей писать статьи для «Spiritual Scientist», а эту историю рассказал специально, чтобы досадить мне: он ведь любит «угождать» в таком духе. К тому же Джону вряд ли понравится, если г-н Браун или вообще кто угодно станет показывать его письма другим людям, но вы просто попробуйте. Если захотите, можете показать все письмо целиком.
Ну вот, начинаю заметно уставать: пока еще я очень слаба. Выиграла еще одно судебное разбирательство; возможно, мне удастся спасти 5000 долларов из той суммы, которой я лишилась. Джон, безусловно, очень помог мне с судебными делами, однако он совершил один весьма скверный поступок — скверный не с точки зрения обитателей «Страны вечного лета», а согласно человеческому, земному кодексу чести. Я как-нибудь вам об этом расскажу, только напомните мне в одном из писем, если захотите. Думаю, недельки через две-три, если мне станет лучше, я отправлюсь к профессору Корсону в Итаку примерно на месяц, а потом мне придется поехать куда-нибудь на побережье и пожить там до октября. Так мне велено, но я должна отыскать на земном шаре какое-нибудь уединенное местечко.
Искренне ваша
Е. П. Блаватская
P.S. Ах да! Те слова, которые вам дал Джон и про которые вы меня спрашивали, — это фраза на славянском языке. Я пока в состоянии понять лишь половину из них. Они означают... «Вместо того чтобы спорить, помолитесь-ка Богу Великому и Могучему». Я еще напишу вам об этом подробнее.
И зачем было так честить бедного невинного духа? Скажите этой дрянной Элли, генерал, а Джерри Брауну черкните любовное письмо, я ведь люблю этого парнишку, и сердце мое для него всегда открыто. Это ведь мое дело, не так ли? Ну вот, Фрэнки: разве она не душечка — моя возлюбленная? Сущее чужеземское пугало, правда? Вот потому-то я ее и люблю. Ваш благожелатель[86].
Джон Кинг
|
