Профессору Хираму Корсону
Милостивый государь!
Как вам станет известно из моего письма, адресованного г-же Корсон, если вы когда-нибудь и увидите меня, то, боюсь, вы будете любоваться мною без одной ноги. Что ж, судьба есть судьба, и, чем меньше мы говорим о ней, тем, наверное, лучше.
Согласна с вами в том, что любой разговор о столь трудном для понимания предмете, как спиритуализм, гораздо лучше вести в личной беседе, нежели посредством писем. Я «постараюсь» и приеду повидаться с вами, если лишь за этим дело стало, ибо знаю, что у вас могла возникнуть сильная потребность в спиритуалистических истинах, и, чем скорее вы убедитесь в простых фактах, тем меньше у вас будет возможностей ломать себе голову над этим предметом, равно, как и над прочими, которые, вероятно, вас занимают. Я часто видела, как вы это делаете: медленно, задумчиво потирая при этом руки и задавая себе тысячи вопросов, ни на один из которых не было ответа. Так ли это? Или это всего лишь ложные образы, насылаемые эманациями моего собственного капризного воображения? Ваше дело согласиться, а мое — подчиниться вашему решению.
У меня есть статья профессора Вагнера[129] — профессора зоологии и выдающегося ученого, друга покойного А.Гумбольдта[130]. Вагнер годами сопротивлялся спиритуализму, боролся и сражался с ним. Теперь до профессора наконец дошло, что все это время он, как говорится, лез на рожон и наступал на грабли; он публично кается и в весьма пространной статье признает истинность этих феноменов, просит собратьев-ученых Европы и Америки больше не валять дурака, а раз и навсегда решиться и серьезно и очень ответственно взяться за исследование спиритуализма. Увы! Увы! Боюсь, его голос в этой стране так и останется гласом вопиющего в пустыне. Для этого в Америке слишком много докторов Бердов и профессоров Энтони. Как только буду чувствовать себя лучше, переведу его статью для «Spiritual Scientist».
Сейчас вы должны простить даже этот кусочек письма, потому что я пишу его, утопая в постели, которой весьма далеко до ложа из роз, пишу, ужасно страдая. Возможно, вы сочтете меня обманщицей, если не забыли, что я обещала вам свой портрет, который вы до сих пор еще не получили. Но не стоит меня винить. Я редко позволяю увековечивать свой благородный лик в портретах. У меня нет ни одного, и, проезжая через Нью-Йорк, я сделала парочку снимков у фотографов, которые фотографируют «духов». Вот она я, представленная на таком снимке в виде пожилой идиотки, которая печально уставилась на привидение женского пола с петушиным гребнем на голове, корчащее мне рожи.
В самом деле, если даже отбросить тщеславие, как я могу послать вам столь ужасную карикатуру? Поэтому я отдала две этих дискредитирующих меня фотографии людям, которые мне безразличны, но ни вы, ни г-жа Эндрюс, ни г-н Сарджент, ни даже Олькотт не получили ни одной, и вам всем придется подождать.
Я очень ослабла, и поэтому, умоляя простить мне кляксы и каракули, а также общий неопрятный вид моего жалкого послания, надеюсь, что вы по-прежнему будете верить в искренность, с которой и подписываюсь.
Преданная вам
Е.П. Блаватская
Мой постоянный адрес: абонентский ящик 2828, Филадельфия.
Письмо 6
Воскресенье
Филадельфия
Профессору Х.Корсону
Милостивый государь!
Воистину очень, очень любезно с вашей стороны проявлять столь великую заботу о таком несчастном хромом создании, каким я стала с недавних пор. И с какой радостью я воспользовалась бы возможностью, которую вы так любезно мне предлагаете, будь я в состоянии сделать это в настоящий момент!
Но поскольку я едва способна без посторонней помощи добраться от кровати до другого конца комнаты, то как же я смогу доехать по железной дороге до Итаки? И как могу я обременять вас таким унылым, раздраженным, слабым и хмурым созданием, каковым я себя сейчас ощущаю? Как только я почувствую себя лучше и буду в состоянии ходить, пусть даже на костылях, сразу же приеду в Итаку — тогда и поговорим. Просто приготовьте мне укромный уголок, где я смогу окружить себя клубами дыма и преобразить это место в миниатюрную долину у подножия горы Везувий, не слишком шокируя бедную г-жу Корсон, и я вскоре появлюсь там, подобно некой диковинной, безобразной гоблинше[131] или привидению, выглядывая из этой плотной дымной атмосферы только для того, чтобы вынудить вас следовать за мною в области и края еще более плотные и туманные, на первый взгляд совершенно непроходимые.
Однако при достаточном запасе силы воли и настойчивом желании передать другим то, что мне довелось узнать самой, а также при изрядной дозе предварительных знаний с вашей стороны, ибо вам случалось так серьезно штудировать хоуиттовского Эннемозера[132] и прочих, будем надеяться, что это взаимное внутреннее восприятие друг друга не будет сопровождаться (как в некоторых случаях, с которыми я имела дело в последнее время) бурным столкновением конфликтующих, враждебных стихий, что приводит к широким расхождениям между собеседниками из-за недостатка спокойной аргументации или вследствие избытка фанатизма с обеих сторон.
Да, я написала г-ну Сардженту и осудила его за то, что он позволил «Spiritual Scientist» продолжать с этим идиотским «Диогеном», которого Браун[133] наверняка выудил в Бостоне из какой-нибудь лохани для стирки. Конечно, в определенном смысле я могу извинить беднягу (Брауна, а не Диогена, который вообще не человек, а осел), ведь он был вынужден quand тете[134] как-то заполнять страницы своего издания, и, вероятно, нужда заставила его украшать их подобным бесстыдным, а подчас и непристойным материалом. Но предварительно я отругала самого г-на Брауна и высказала все, что я думаю о нем и о его «Диогене». Бьюсь об заклад, больше он его печатать не будет. Так что вы можете время от времени что-нибудь писать для этого издания, за что будете получать благодарность от всех спиритуалистов в целом и от меня в частности.
Вы правы: самых нечестивых предателей следует искать в собственной семье. Таковы уж волчьи наклонности человеческой природы. Я не знакома с Брауном лично, да и не особо домогаюсь подобной чести, но я действительно считаю, что он скорее безрассуден, молод и неопытен, нежели самодоволен и туп. Он, кажется, вполне расположен прислушиваться к советам и всегда принимал их от меня и г-на Сарджента с истинной благодарностью и готовностью самым смиренным образом подчиниться нашим sine qua поп[135] и распоряжениям. Поэтому не будьте с ним слишком суровы.
Бедный г-н Оуэн, этот старый добрый патриарх: он разрывается между жестокой Истиной, глядящей ему прямо в лицо, своим дружелюбным отношением к этому Иуде Чайлду и собственными духовными метаниями. Я не считаю г-на Оуэна справедливым в его письменных высказываниях, поскольку он согласился писать вообще, и в частности — относительно Олькотта; но он правдив и искренен, когда заявляет, что лучше воздержится от высказывания своего мнения по поводу Холмсов, которые действительно являются медиумами, хотя вместе с тем и мошенники; они и вправду таковы.
Я объясню вам многие вещи, когда увижусь с вами (если вообще когда-нибудь увижусь). А теперь полюбуйтесь на бедного генерала Липпитта и на его усилия спасти этих людей от голодной смерти и нужды! Что ж, генерал, конечно, не знает того, что известно всем нам в Филадельфии, — что обращение г-же Холмс к спиритуалистам было предпринято в основном ради покупки кабриолета с лошадью. Холмсы просто купили этот кабриолет и заплатили от ста пятидесяти до двухсот долларов за эту показную роскошь. Кто из людей, действительно живущих в нужде, станет помышлять о покупке лошадей и кабриолетов?
Так вот, это чистейшей воды обман; я называю это обкрадыванием по-настоящему нуждающихся людей, отнятием у них последнего куска хлеба для услаждения вороватых, нечестивых, лживых мошенников! Не пишите об этом г-же Эндрюс: она ни за что не поверит, не больше, чем в историю со Слейдом[136]; а если хотите удостовериться в этом факте, то пошлите кого-нибудь расспросить г-на Джона Мортона, высокопоставленного филадельфийского джентльмена, президента железной дороги «Маркет-стрит», к которому г-жа Холмс обратилась за этой самой лошадью. Я никогда никому не сообщаю ничего, кроме достоверных фактов, и никогда не позволяю себе усомниться в ком бы то ни было, даже в Чайлде, которого презираю и ненавижу, если в том или ином конкретном факте у меня нет абсолютной уверенности.
Чайлд так и не ответил на мое последнее письмо. Он никогда не пытался сделать этого ни в печати, ни устно, за исключением одного случая, когда по моему заказу в воскресный день в Линкольн Спиритьюэл Холле распространяли двести экземпляров моей статьи: агент-распространитель в порядке иронической учтивости предложил один экземпляр Чайлду (поскольку их раздавали даром), и тут один джентльмен, знавший Чайлда, поинтересовался у последнего при большом количестве присутствующих, что же тот собирается сказать в ответ на эту статью, на что Чайлд с неподражаемым хладнокровием, пес plus ultra[137] высокомерного бесстыдства, громко изрек: «А! Фи! Я знаю, в чем тут было дело.
Немножко ложной информации, которую этой русской предоставил Лесли, это несомненно». Вот и все. Орест, вдруг отворачивающийся от Пилада; Кастор, обвиняющий своего закадычного друга Поллукса[138] в дезинформации! Увлекательно и грандиозно, не правда ли? Ведь этот Лесли — тот самый детектив-любитель, сыгравший вместе с Чайлдом столь видную роль в обнаружении той женщины — фальшивого духа.
Некоторое время назад Чайлд пытался пролезть на должность секретаря Международного комитета спиритуалистов. Я узнала об этом через час и принялась за работу; результатом моих трудов стало то, что Чайлда вышвырнули с этого места, спиритуалисты сами вынудили его подать в отставку, точно так же, как уйти в отставку с поста председателя три месяца назад. Он является почетным членом и корреспондентом журнала «London Spiritualist»; его имя значится в списке, в чем вы можете убедиться, если достанете номер журнала «London Spiritualist», где оно затесалось между именами князя Эмиля Витгенштейна, Аксакова, Эпеса Сарджента, Юджина Кроуэлла и подобных им серьезных, честных спиритуалистов.
Я за работой, и больше тут нечего добавить. Из самых глубин моей постели, где я лежу больная, ибо моя хромая нога вынуждает меня совершенно бездействовать и заставляет удалиться от множества общественных дел (?), я, сохранив еще в себе некоторое количество ресурсов, в состоянии, как видите, защитить моих малодушных, робких, безмолвно страдающих собратьев-спиритуалистов от обмана и деградации сообщества, подобного этому.
Если я выживу, то имя Чайлда исчезнет из списка и канет в Лету. Как некая непризнанная самоучрежденная Немезида[139], я молча, но надежно работаю ради всего этого. Возможно, мне уготована участь прикованного к постели и беспомощного инвалида. Но если парализована моя нога, то не парализованы мои мозги, это уж точно, а силы воли, дорогой мой г-н Корсон, хватит надолго, когда ее востребуют те, «кто знает, как и когда».
Простите меня за это длинное, очень длинное письмо. Так или иначе все мои письма, особенно адресованные тем, кому я верю и на чье понимание надеюсь, становятся слишком пространными.
От всей души благодарю вас за все сочувствие, проявленное вами к вышеупомянутой незадачливой ноге моей; но, будучи конечностью с раздвоенным копытом в мистическом смысле этих слов[140], она не слишком расстроит человечество, если на виду у оного расстанется со своей недостойной хозяйкой: невелика потеря. Догадываюсь, что не один из моих верных друзей втайне надеется и молится за нас обеих — за ногу и за меня, — дабы мы исчезли в пространстве на традиционной метле и больше нас никогда не увидели. Но судьба есть судьба, а мы лишь беспомощные игрушки в ее руках.
А теперь избавляю вас от меня и от моего письма и заканчиваю, призывая на вашу голову весь свет неземной и все благословения эмпиреев и их хозяев, серафимов[141], если эти таинственные джентльмены вам знакомы.
«Да не уменьшится никогда ваша тень, и пусть вечно заслоняет она вас от врагов ваших». Это халдейско-персидское пожелание, коему я научилась на родине оного.
С искренним уважением и почтением
Преданная вам
Е. П. Блаватская
Письмо 7[142]
Ночь на вторник
Зап. Филадельфия,
Сэмсон-стрит, 3420
Д-ру Хираму Корсону
Милостивый государь!
Я вдвойне счастлива, получив письма и от вас, и от мадам, однако этой ночью время позволяет мне выразить свою признательность лишь за ваше послание. Завтра отвечу г-же Корсон.
Ваша критика по поводу литературных устремлений неопытного юнца в общем верна, но, по моему убеждению, суть дела не в этом. Эпес Сарджент по моей просьбе пригласил г-на Брауна высказаться и благоприятно отзывается о его трудолюбии и соответствии занимаемой должности. Его газета выбрана для оказания помощи, потому что она уже приобрела авторитет, находится на прочной экономической основе, имеет незапятнанную репутацию и представляет для нас tabula rasa[143].
Постепенно Брауну удается заручиться поддержкой таких людей, как вы, Эпес Сарджент, генерал Липпитт, полковник Олькотт (я могла бы назвать и других), и я горячо желаю, чтобы в не столь отдаленном будущем, когда выживание издания будет гарантировано, опубликовали бы своеобразный список этих выдающихся авторов, которые печатаются исключительно на его страницах. Моя идея отнюдь не сводится к тому, чтобы зависеть от одного лишь г-на Дж.Брауна при проведении нашей кампании, однако подробнее об этом чуть позже.
Заранее благодарна вам за ваше сердечное и любезное обещание ценной помощи. Я настолько уверена в будущем, что выслала сегодня господину Дж. Брауну пятьдесят долларов, которые наскребла на дне своего пустого кошелька, и сожалею лишь о своей нынешней неспособности сделать нечто большее в тот момент, когда ему требуется по крайней мере двести пятьдесят долларов, чтобы удержаться на плаву. Он написал мне отчаянное письмо, и я поручила все это г-ну Эпесу Сардженту, который отправится к нему незамедлительно по получении моей записки и, вручив ему эту сумму, выяснит, что еще можно или нужно сделать для журнала.
Не надо недооценивать важность спиритуалистических феноменов; вместо того чтобы относиться к ним как к букве, «которая убивает», вам следовало бы считать, что они образуют общую глубинную основу, на которой только и возможно возвести надежное здание разумной веры в бессмертие человека. Они возвестили рождение христианской религии, были тесно связаны с ее детством, поддерживали и утешали ее, вооружали ее пропагандистами в виде «отцов церкви»; а упадок церкви восходит к тому времени, когда одна ее ветвь стала игнорировать эти феномены, а другая — направлять по ложному пути.
Если вы просто скажете, что феномены последних двадцати семи лет служили в основном для того, чтобы поражать, забавлять или ужасать публику, я не стану возражать вам. Однако в начале нашей работы по разъяснению законов, по которым они производятся, и по внушению тех нравственных принципов, на которые они указывают, наши планы неизбежно бы рухнули, ибо нам пришлось бы получить в наследство нынешние крайности существующих вероисповеданий и предлагать на обсуждение догмы, не подкрепленные жизненными доказательствами.
Поднявшемуся до величественных высот Мудрости и Интуиции опора и поддержка в виде этих феноменов требуется не более, нежели орленку, у которого крылья достигли достаточного размаха, необходимо отдыхать на спине своей матери; однако орлов разума немного, а вот щебечущие воробьи весьма многочисленны, и не тем, кто способен взбираться выше туч сомнения, презирать нужды своих более слабых собратьев.
Могучие Божественные Разумы, управляющие этим духовным движением, далеко не разделяющие ваши взгляды на манифестации[144], уже начали производить феномены еще более высокого порядка, такие, как преображения (п'en deplaise[145] профессору Энтони), психическое письмо, фотографирование странствующих душ живых людей и вызывание этих душ (в духе), когда их личные тела спят. Распространение этих чудес предсказывалось мне, а мною — другим людям задолго до их прихода; и если в течение следующих трех месяцев вы будете внимательно следить за английскими, французскими и американскими газетами, то увидите много случаев, достойных изумления. Мне не нужно идти в Библиотеку Франклина или искать в анналах Барония, Гиббона[146] и других авторов сведения о «лабаруме»[147].
Если вам интересно, я могу рассказать вам об этом символе все, даже не читая ни одной из этих книг, ибо в тех летописях, к которым я получила доступ, я обнаруживаю, что этот знак был известен еще до рождения Константина, что он вспыхивал в небесах в соответствии с заблаговременно разрабатываемым планом, чтобы дать людям некий знак, некий подходящий символ, способный вызывать энтузиазм и разжигать пыл у войск, которым поручали исполнение какого-либо грандиозного плана. Сохранившиеся книги до сих пор служили лишь для того, чтобы вводить в заблуждение людей, которые не были готовы воспринять истину по причине своей необычайной самонадеянности и чванства. Знаки говорят о том, что мы стоим на пороге эпохи, когда должно раскрыться множество тайн; и как скоро будет просвещен этот мир, зависит от таких весьма слабых человеческих средств, как перо — ваше, или мое, или других усердных тружеников.
Можете ли вы сомневаться в том, что я подразумевала в той фразе, которую вы цитируете из моего предыдущего письма? Неужели ваши наблюдения в области спиритуализма столь мало успешны, что вы не знаете о существовании способов разговаривать с вашими умершими близкими, ощущать их рукопожатия, прикосновения их губ, не прибегая к услугам платных медиумов, чья нравственная развращенность часто приводит к тому, что они окружены зловонной, грязной атмосферой, в которой могут водиться лишь лживые, вредные и порочные духи, как у Чайлда?
Если вы стремитесь постигнуть Секрет Секретов, позволяющий настолько приблизиться к высшим небесным сферам, что они окажутся досягаемы для вашего духовного зрения и осязания, то вы должны обратиться к тем источникам знания, которые долгое время были закрыты для всех, кроме посвященных. Я не могу даже назвать вам ту организацию, которая хранит эти секреты, а тем более не могу поделиться с вами теми из них, которые уже усвоила сама, до тех пор, пока в течение длительного знакомства с вами не сумею убедиться в том, что ваше сознание пребывает в том стабильном состоянии, которое свидетельствует о его восприимчивости.
Я наблюдала за вами сквозь призму ваших затворнических настроений, и могу лишь сказать, что если на вашу душу еще не снизошел свет, значит, вы сейчас не в том состоянии, которое обеспечило бы вам то, чего вы желаете. Вместо того чтобы благодарить меня, вы стали бы сомневаться во мне, «даже если бы кто-то восстал из мертвых», дабы подтвердить мои заявления. Ох, дорогой мой, почему бедное человечестве столь ожесточенно сомневается и отталкивает Божественную руку, протянутую каждому страдающему смертному!
Почему бывает так, что, чем просвещённее кажется человек, тем больше мозги его покрываются двойною коркой самонадеянности и тщеславия, и «вместилище мысли» обрастает ими настолько, что слой этот действительно не пропускает ни проблеска Божественного света и человек таким образом добровольно приносит себя в жертву иллюзиям — своим самодельным богам в виде точных цифр, математических выкладок и прочего?
Истинно сказал Христос — этот чистый дух, пребывающий в сердце каждого благородного человека, истинный идеал совершенства на этой грязной земле, — что «царство небесное отнимется у мудрецов и откроется детям» (если я неверно цитирую, простите мне незнание точных слов[148]).
Если мои убогие объяснения и еще более убогие познания могут вам хоть как-то пригодиться, что ж, задам вам вопрос о том, что вы называете «монограммой Христа»[149]. Христограмма приобрела особое значение в царствование Константина Великого, когда ее стали изображать на имперских знаменах и других символах государства. С христограммой связана легенда о знамении: Констатин Великий перед боем с Максенцием увидел в небесах христограмму и надпись In Hoc Signo Vinces (Сим победиши).
Вопрос возник после того, как я прочитала ваше описание страданий, терпения в болезни и нравственной стойкости того бедного ребенка, который был вашей дочерью на этой земле и в тысячу раз больше является вашей дочерью там, в стране света и любви. Вы, по-видимому, так мучительно переживаете свою потерю и ваши страдания показались мне столь сильными, что я с удивлением спросила себя (что затем будет оправдано даже в ваших глазах): как случилось так, что вы, избравший для своей печати мистический символ не только употребляете для нее черный сургуч (черный цвет — символ тьмы и невосполнимой потери), но в действительности связали единым духом — если мне будет позволено использовать это словосочетание — выражение вашего горя и изображение символа единого целого.
Я видела вместе с тем, что вы не осознали в полной мере тайное значение символа и что, стоя перед незапертой дверью, до которой вам надо было лишь дотронуться пальцем, если бы вы захотели «увидеть того, кто за нею стоит», вы горевали, полагая, что дверь закрыта и если не навечно, то заперта, по крайней мере, на время вашей земной жизни; вы, вероятно, даже не ведали, что стоите у самой что ни на есть открытой двери. Я прибегла к небольшой дипломатической уловке — простите меня, ибо я боялась стать виновной в неучтивости и вопрос об этом символе задала вам в другой форме, рассчитывая понять из вашего ответа, как далеко простираются ваши знания о его значении и свойствах.
Теперь мне все ясно. Вы знакомы с «лабарумом» лишь в той степени, в какой с ним знакомо множество других людей. Вы принимаете его за монограмму Христа, так как книги, на которые вы ссылаетесь, никогда не разъясняли (возможно, их авторам просто самим было невдомек) того, что если знак по форме оказался похожим на греческие буквы ⨉ и Р, то это вовсе не доказывает, что «лабарум» был образован из букв, принадлежащих греческому алфавиту. Почему бы греческому алфавиту точно так же не быть отчасти составленным из более древних символов и знаков? Именно так и обстоит дело, уверяю вас.
Я бросаю вызов всем ученым мира, равно как и всем собирателям древностей, филологам и обоим Шампольонам, Старшему и Младшему[150]: пусть попробуют мне доказать, что этот символ не существовал еще за 16 000 лет до рождества Христова. Вы можете проследить его на стенах храмов — от наших современных соборов до храма Соломона, до египетского Карнака[151], до 1600 г. до P. X. Фиванцы находят его в древнейших коптских записях символов, сохранившихся на каменных табличках, и узнают этот символ, меняющий свои многочисленные формы с каждой эпохой, с каждым народом, с каждым вероучением или культом.
Это также и символ розенкрейцеров, один из самых древних и таинственных. Как и у египетского Crux Ansata[152] который пришел из Индии, где считали, что он принадлежит к индийской символике древнейших эпох, линии и изгибы «лабарума» могли отвечать назначению многих символов любой эпохи и подходить для любого религиозного культа. Но настоящее, подлинное его значение знают немногие, и те, кто знает, боятся его использовать по причине малодушия и упорных сомнений.
Crux Ansata означал «время, которое должно прийти»; «лабарум» же, будучи известен под другим прозвищем, означал «время пришло». Как Бог, который взирает сверху вниз на проходящие эпохи и остается все теми же неизменными А и Ω , Альфой и Омегой, так же обстоит дело и с этим символом, с этим могущественным знаком. Вы можете изменять его вид и выбирать любую из его форм, чтобы он соответствовал любому периоду или любой моде, называть его каким угодно именем, но, несмотря на все эти метаморфозы, он останется все тем же, обладающим все той же властью, и всегда как подлинный ключ будет помогать посвященным отпирать дверь «Тайны Тайн».
По своему происхождению он принадлежит к величайшим из солнц света в истории, ибо он рожден из центрального «круга невыносимого блеска», говоря словами Фламеля, то есть изначального Божественного Откровения. Он сохраняет свое могущество и по сей день, принадлежит к древнейшей из религий — я бы сказала, знаний, — и всегда готов благодаря этой силе проводить нас к нашим любимым, живущим в более светлом мире.
Даже знаменитое «Sesame, ouvre-toi»[153] отсылает нас к «лабаруму». «Omnia ex ипо, omnia in ипо, omnia ad unum, omnia per medium et omnia in omnibus»[154] — это одна из аксиом герметизма[155], и ее можно применить к так называемому «лабаруму».
Две линии — / и \ или X , — отнюдь не представляют собой греческую букву х (русскую или славянскую «тау») или гуттуральное «х»[156]. В учении розенкрейцеров обе эти линии, соединенные или раздельные, обладают особыми магическими, или духовными, силами соответственно своему положению по отношению к особым сверхъестественным силам, которые помогают им через действия тех, «кто знает, как и когда управлять таинственной мощью», как говорит Роберт де Флуктиб[157], великий английский розенкрейцер и алхимик, в своем ученом труде под названием «Examen in qua Principia philosophiae Roberti Fluddi, Medici»[158]. Мне хотелось бы, чтобы вы смогли прочитать сей труд. Этот автор научил бы вас всему, что вы, возможно, надеетесь узнать.
Простите мне мое длинное письмо.
Преданная вам с величайшим уважением
Е. П. Блаватская
Милостивый государь, пожалуйста, отмечайте письма, которые я вам пишу в ночное время, и больше доверяйте им, нежели тем, что нацарапаны днем. Я объясню это, когда буду иметь честь и удовольствие увидеться с вами лично.
Письмо 8
|
