  Берновская Н. М. Бабанова: «Примите… просьбу… о помиловании»: Воспоминания и письма. М.: Артист. Режиссер. Театр, 1996. 366 с.
Вступление 3 Читать
Часть первая 5 Читать
Часть вторая 172 Читать
Вместо заключения 341 Читать
Приложение
И. Аксенов. Мария Ивановна Бабанова 344 Читать
{3} Вступление
У писателя и художника может быть прекрасная, даже блестящая посмертная судьба. Чтя память актрисы, можно сделать только одно — сохранить в чистоте ее образ.
Два обстоятельства дают мне, как я надеюсь, право писать о Марии Ивановне Бабановой. Первое: в течение последних 28 лет ее жизни я была постоянным, а часто и единственным свидетелем того, что с ней происходило. И второе: обещание, данное мною Бабановой, рассказать о ней когда-нибудь то, чего никто и никогда не говорил.
Это будут воспоминания «из дому», но жизнь и личность Марии Ивановны настолько неотделимы от ее художнического предназначения, что оно, конечно, остается главным смыслом и содержанием этих воспоминаний.
Фоном драматической судьбы Марии Ивановны Бабановой является история нашего общества на протяжении шести десятилетий. То, что за последние годы об этой истории стало известно так много достоверного, дает мне реальную надежду написать правду о судьбе знаменитой артистки.
По профессии я филолог, литературовед-германист, официально с театром не связана. Все, что пишу здесь о театре, прямо или косвенно пришло ко мне от Марии Ивановны, в том числе и собственные мысли и обобщения. Это одинаково касается фактов и оценок, людей и обстоятельств.
Я постараюсь избежать тех эпизодов, которые уже описаны, как бы важны они ни были для воссоздания образа Марии Ивановны. И наоборот, приводя подлинный текст ее писем и записей, оставляю повторы, чтобы не нарушить стиля и мелодии, ведь здесь важен каждый поворот в формулировке, построение фразы, порядок слов. Сохраняю и орфографию. Позволяю себе вмешиваться только там, где Мария Ивановна пропускала слова, существенные для понимания: она ведь не готовила текст для печати. Больше — никакой правки, так как за всеми «нерегулярностями» в этих отрывках, отчасти сохраняющих разговорное звучание, слышится бесконечное разнообразие ее интонаций, передать которые нет другого способа.
Эпиграф, предпосланный тексту, слова Серенуса Цейтблома, повествователя из романа Томаса Манна «Доктор Фаустус», имеет целью представить в определенном смысле мою ситуацию по отношению к Марии Ивановне Бабановой. Лично с ней он никак не связан ни реально, ни символически. Мистическому гению героя Томаса Манна ее живая и пронзительная человечность контрастна, как день ночи.
{4} … Я сомневаюсь, обладаю ли я необходимыми данными для решения предстоящей задачи. Рассеять мои сомнения может только один успокоительный довод. Мне было суждено долгие годы прожить в доверительной близости с гениальным человеком, с героем этих записок… Вдобавок я обладатель бесценных записей, которые покойный мне, а не кому другому завещал еще в добром здравии или, вернее, в юридически неоспоримом относительно добром здравии; на эти записи я буду опираться в своем повествовании и даже вставлять в него обдуманно выбранные из них отрывки. Но первым и решающим моим оправданием если не перед людьми, так перед Богом было и осталось то, что я любил его…
Томас Манн. «Доктор Фаустус»
{5} Часть первая
Любить Марию Ивановну Бабанову было естественно. Она притягивала как магнит и не отпускала. Никто из людей, так или иначе соприкасавшихся с ней, не мог ее потом забыть. Труднее было понять. И понимали очень немногие. И немногое. А личность глубоко — почти никто.
О ней довольно много написано. Это работа театроведов. С большей или меньшей степенью достоверности они описывают путь актрисы, своеобразие ее таланта. Говорить о человеке, необычном почти во всем, в сущности, никто не может. Для внешнего мира Мария Ивановна была явлением недоступно-закрытым. И более того — оказывала энергичное сопротивление всякой попытке проникнуть в ее внутреннюю жизнь.
Мария Ивановна часто говорила: от актера ничего не остается, когда он перестает появляться на сцене. И правда, прошло совсем немного лет, как ее нет, а для людей она давно уже легенда. И даже тем, кому каждая ее беда была бедой вдвойне, уже не так горька мысль, что за 55 лет пребывания в Театре Маяковского она сыграла всего 25 ролей и эпизодов. А если к этому добавить те, что были сделаны, но не увидели света (совсем или почти совсем, как юнга в «Гибели эскадры», Офелия, Любка Шевцова, Она в «Старомодной комедии» Арбузова), то получится одна работа на два года. Но теперь это не важно. Ее уже нет, и думать об этом поздно. Надо постараться сохранить — пока не поблекло в памяти — все то, что эта замечательная личность принесла с собой в жизнь, что сделало ее неповторимой, уникальной актрисой.
Создавая художественный образ, писатель обычно укрупняет, придает герою особую яркость и выразительность. Но Мария Ивановна Бабанова принадлежит к числу тех редких представителей рода человеческого, когда этого абсолютно не требуется. Масштаб ее личности, богатство и необычность внутреннего мира, своеобразие характера и манеры общения с людьми, все это означает, что задача может быть только одна — описать по возможности точно. И если бы это удалось, то многое стало бы еще более понятно в ее творчестве. И может быть, что-то новое и нужное добавилось бы к знанию о людях.
{6} Я не ставлю перед собой цели написать биографические воспоминания. Хотя бы потому, что биография Марии Ивановны оказалась на моих глазах только в ее последней трети. С середины 1955 года.
Эти последние 28 лет ее жизни, естественно, уже не были заполнены бравурными событиями. Хотя почему «естественно»? Ведь в то время, когда я стала с ней сначала часто, потом ежедневно встречаться в жизни, а позднее и вовсе поселилась в ее квартире на улице Москвина, она выглядела женщиной лет тридцати пяти, легкой, тоненькой, полной обаяния, игры, неисчерпаемой энергии.
Ну, как бы там ни было, а дело обстояло именно так — события происходили нечасто. Тем интенсивнее и богаче шла внутренняя жизнь. Это богатство нарастало постоянно. Ему не было назначено предела. В свои 82 года Мария Ивановна умерла молодой. Это знали и врачи, и те немногие люди, кому было дано судьбой видеть ее в то страшное время. Именно об этой скрытой жизни надо попытаться рассказать.
Первого августа 1954 года Киев жил как обычно. Но для двух молодых москвичек, оказавшихся здесь проездом всего на полдня, это шумное и пестрое коловращение имело только один притягательный центр — гастроли Театра Маяковского и «Таня» в тот вечер. Спросить в театре, кто играет, было просто. Но ненадежно. В жаркий летний день проблема сбора становилась особенно острой и, конечно, ответили — Бабанова. А как проверить? Сбегать за цветами на Бессарабку, а потом отправиться с трепетом в № 438 гостиницы «Украина», благо тогда она не была еще интуристовской и каждый мог туда войти. Но увы! Ее не оказалось дома. Выйдя из гостиницы в задумчивости — как же все-таки быть? — мы увидели группу актеров у подъезда. И в центре она — знакомая маленькая фигурка, белокурые волосы, темные очки, простой костюм цвета какао с молоком, с отделкой из коричневого сутажа.
Подойти, конечно, не решились, опять побежали на Бессарабку, ворвались в залитый солнцем раскаленный автомат и позвонили в 438й номер. Знаменитый голос ответил не сразу: «Нет, не играю. Ну, они всегда обманывают. А вы откуда? Из Москвы? Вижу по акценту. На один вечер? Проездом? Не пойдете на “Таню”? Ну, заходите за мной, погуляем, покажу вам немножко Киев. У меня пустой вечер, все актеры ушли играть».
Этими словами и начались для меня те 28 лет, которые окончились 4 апреля 1983 года в девять часов пятьдесят минут вечера.
Мария Ивановна была человек увлекающийся, фантастический в некотором роде, но во мне, видит Бог, увлечься было нечем. Если и есть что во мне, то этого не видно ни с первого, ни со второго взгляда. И вопрос остался открытым, чтó заставило {9} ее после первого вечера в Киеве дать мне свой телефон и сказать: «Позвоните в Москве!» А потом сразу же и без оглядки принять меня в свой дом и в свою жизнь. Впрочем, ответ нашелся скоро: бездонное, черное одиночество. В театре ни души. С Ф. Ф. Кнорре она к тому времени разошлась, разъехались окончательно в 1957 году, когда он получил квартиру, но и тогда уже почти не бывал на улице Москвина, работал в Риге. Позднее, пару лет спустя, отношения восстановились как постоянная телефонная дружба, но тогда было мрачно.
И вторая была причина, свойство, с которым всегда, почти до конца было много хлопот — это детская безоглядность в отношении людей, способность увлекаться химерами или, во всяком случае, чем-то еще не известным и не проверенным. Обычно очень скоро сильнейший интеллект Марии Ивановны констатировал промах, но тут химера предъявляла счет и начинались сложности. Я, кажется, была единственной, кто устоял в этом смысле, но в проблемах и сложностях всякого рода недостатка не было никогда.
Слово «детская» здесь не метафора, его надо понимать буквально, так как оно отражает какое-то важное качество личности. Оно проявлялось и в творчестве до самого конца, составляя существенную сторону своеобразия и обаяния. И в жизни — постоянно и по-всякому. Начиная со словечек, поз и жестов и вплоть до самых глубоких реакций. Такие детские реакции наивной доверчивости и чистоты вступали в контрастное противоречие с острой проницательностью ума и мудростью опыта, которая только в самые последние годы слегка пригасила легко воспламеняющийся темперамент.
Это был довольно странный дом, в который я попала! Полная противоположность тому, как человек нетеатральный и небогемный должен представлять себе дом актрисы, да еще знаменитости. Телефон неделями молчал. В доме никого, кроме хозяйки и ее домашней помощницы (весьма сомнительных достоинств). Никто не забегает, никто не приходит в гости. Из театра никаких сигналов, как будто его не существует. Хозяйка почти не выходит на улицу, ни с кем не общается. Друзей нет, нет вообще никакого окружения.
Позднее, когда появилось право спрашивать, я спросила, почему это так. И получила примерно такое объяснение: многолетнее ежедневное общение со множеством людей оставило ощущение большой усталости, к тому же театр, как прибой, наносит без выбора массы человеческого мусора, с ним надо иметь дело, а это и неинтересно, и утомительно. Конечно, что-то было в этом объяснении, но все же оно плохо вязалось с искрометной энергией, которая могла вдруг появиться у Марии Ивановны две минуты спустя по любому внезапно возникшему поводу.
{10} И не так уж много времени потребовалось, чтобы увидеть то самое важное, глубокое и больное, что осталось за скобками в том объяснении.
Бесполезно было бы пытаться объяснить словами, какое место театр занимал в жизни, точнее, в душевной жизни Марии Ивановны Бабановой. Я сделаю попытку показать это в своем рассказе. Но пока только одно: когда она не играла, она как будто бы и не жила. Задавленная творческая сила приводила к какому-то сдвигу сознания. В такие времена она ощущала себя изгоем, выброшенным из жизни, начинала чураться и бояться людей, как будто бы на ней позорное клеймо, которое видит каждый. Только бы не трогали, не обсуждали, не жалели!
Так возникал этот сумасшедший, ошеломляющий вакуум. Теперь я знаю, что попала к ней именно в такой момент.
Эра Охлопкова находилась примерно на середине. За прошедшие 12 лет его царствования «театр Охлопкова» вполне обозначился в своих основных параметрах — поток однодневок и «монументальные творения», совершенно созвучные эпохе. Места для Бабановой в нем не нашлось. Она почти перестала появляться на сцене.
Давно прошли те времена, когда прекрасные грузинские поэты Паоло Яшвили и Тициан Табидзе могли устроить обструкцию самому Мейерхольду, гениальному и почитаемому Мастеру, за его обращение с молодым талантом — Бабановой. Давно уже нет в живых всех троих. И времена совсем иные. Какие уж теперь обструкции! Теперь все идет как идет. Нужно будет, начальство поправит. А не поправляет, значит, все правильно — Охлопков нужен, а Бабанова не нужна. Театральная критика давно уже приспособлена к равнению на начальство. Ну, а публика может думать, что хочет, это ничего ведь не меняет.
Тогда, в 1955 году, я и не подозревала, что попала в дом Марии Ивановны в самый пик отчаяния и безнадежности. Тогда я об этом почти еще не догадывалась. Не знала об истории с «Молодой гвардией». Не знала об истории с «Гамлетом», закончившейся совсем недавно. Не знала тем более о заявлении в дирекцию театра. Она о нем не вспоминала никогда. Потом у Туровской прочли. Очень типичный документ для М. И. Бабановой: делового содержания почти нет, страшную мысль об уходе из театра она так и не смогла произнести, зато такое ощущение затравленности и тупика, что дух захватывает от этих отчаянных и страстных слов.
Ну, на уход, то есть на скандал, Охлопков не пошел. Ответил ей благолепным посланием, содержащим список предлагаемых ролей, часть которых даже можно было принять всерьез. Изящно намекнул, что неплохо бы заняться режиссурой, к чему Мария Ивановна не имела никаких способностей. Из списка она выбрала Раневскую.
Параллельно дала согласие на гастроли в Театре имени Комиссаржевской {11} в Ленинграде. Роль Мэгги в пьесе Джеймса Барри «То, что знает каждая женщина».
Еще до этого, в январе 1956 года, состоялась тысячная «Таня». Спектакль был какой-то печальный. Даже в первой картине царила элегическая грусть. Охлопков, как всегда, не упустил случая продемонстрировать на публике свое прекрасное отношение к «любимой актрисе» (как он написал потом шикарным росчерком через всю юбилейную афишу). Эффектным диагональным ходом через всю сцену из левой задней кулисы в правый угол авансцены на глазах у аплодирующего зала прошел к Марии Ивановне и припал к руке. Вряд ли она не смогла, скорее не захотела, «сделать лицо», на котором показалась еле заметная ироническая усмешка, потом наклонилась и поцеловала его в лоб.
«Таню» Мария Ивановна больше не играла. Да и рада была: «Ну, сколько можно! Семнадцать лет! Текст уже шел из ушей. Совершенно не могла придумать, чем бы еще себя развлечь. Истощилась фантазия. Полностью».
Правда, Мария Ивановна получала письма, вроде этого, например:
Дорогая Мария Ивановна!
Поздравляю Вас с Вашим блистательным артистическим подвигом. Такую долгую жизнь спектаклю и пьесе доставило обаяние Вашего таланта, Ваш тонкий и высокий артистический труд.
С самым сердечным приветом и восхищением
Б. Львов
Но в это время меньше чем когда-либо ее тянуло подводить итоги, оглядываться на то, что было сделано. Творческая энергия, ее переполнявшая, рвалась только вперед.
С ролью Раневской, как всегда, изрядно мучилась. Все повторяла: «Я не смогу, как Книппер! Какая из меня барыня!» «Не сможете и слава богу. Разве можно сейчас играть, как Книппер!» «Но я должна найти какой-то ход». Искала, думала, потом сказала как-то: «Раневская уже оторвалась от своих русских дворянских корней. В ней есть что-то от каботинки. Недаром ведь сидит она в прокуренной парижской мансарде. Вытерпеть все это можно только на облегченности. Сангвинический характер, легкомысленный. Легкие и внезапные переходы. Смех и слезы у нее рядом. А то ведь с ума сойдешь. Трагедия получится, а Чехов комедию писал».
Это был один из немногих случаев, когда Мария Ивановна сформулировала нечто вроде экспликации роли. Такой Раневская и стала, очаровательной и как будто легкой. Отгоняла от себя все мрачные видения, пыталась наслаждаться жизнью, смеялась и плакала почти одновременно. А за всем этим потерянность, беззащитность, печаль. Не было нервозности и горечи,
|
